Век Просвещения - Петр Олегович Ильинский

в изрядную авантюру. Но упрямство в конце концов победило, оно часто одолевает здравый смысл. Даже слишком часто.

Опасаясь волокиты, я справлялся о состоянии своих дел каждый день и в конце концов был за то вознагражден. Не знаю, чему приписать этот успех. Взяток, по русскому обычаю, я давать не хотел, поэтому коллеги относились к моей деятельности с известным скепсисом. Тем приятнее было оказаться правым. Скорее всего, моя назойливость просто утомила канцеляристов, но нельзя исключить и то, что среди них попадались честные и работящие служаки. В любом случае, удалось обойтись без излишней мзды, которая грозила окончательно опустошить мои, и без того легкие карманы. И вот как-то вечером я, пока еще в форме, торопясь, словно на свидание, шел по брусчатой ратушной площади, держа под мышкой папку с бумагами, которые делали меня свободным человеком. К тому же мне выдали проездной паспорт, долженствовавший помочь с прогонными лошадьми, письменно подтвердили наличие медицинского образования, указали госпитальную должность, даже перевели и заверили печатью те австрийские и французские документы, которые я сумел сохранить в военных странствиях. Так и не имея диплома, я не мог считаться настоящим врачом, но получил возможность именовать себя хирургом, что стояло всего на одну ступень ниже и, насколько я понял, в условиях повального недостатка докторов в России было ничуть не хуже.

Запоздавшей и необыкновенно теплой осенью, еще не успевшей размазать и замесить тусклые балтийские дороги, я выехал в Петербург и прибыл туда за несколько недель до Рождества. Дни стали уже совсем короткими, вставать и отходить ко сну приходилось в полной темноте. В совокупности со скользкими, немощными дождями и почти полным отсутствием снега, это наводило вполне объяснимую тоску, особенно ранними вечерами, часа в два-три пополудни, когда серая пелена наступающего мрака постепенно сгущалась над голой землей.

Несмотря на это, мы двигались споро: помогали мои документы и изрядное знание русского. Недели через две я проехал изношенные шлагбаумы на месте старой границы, там всего несколько лет назад располагалась местная таможня, теперь заброшенная. По сравнению с первыми увиденными мною лифляндскими, а спустя еще несколько дней – российскими деревнями, Курляндия сразу стала казаться богатой, ухоженной страной. И ведь я не отходил от почтовых станций, не заглядывал с этнографическим любопытством проезжего европейца в тусклые землянки, поскольку и без того по горло напробовался всякой вони и сырости. Видя, как вдали проплывают пятнистые срубы с редкими оконцами и узкими струйками дыма, которые тянулись из-под приплющенных крыш, и сразу уяснив, что здешняя холодная, месяцами лежащая под снегом почва способна приносить лишь самые бедные урожаи, я стал понимать, отчего многие из моих пациентов в изношенных серо-зеленых мундирах говорили, что шли в армию с радостью. На долгие-долгие годы, навсегда покидая семью и родные места.

4. Мука плотская

Подрос Еремка, подрос, мастера это сразу заметили, наметан глаз-то, и работой сразу обременять стали вовсе немалой. И копейку прибавили, за что, конечно, земное спасибо. Но, чего скрывать, мастерицы тоже своего не упустили. И шарах! – словно из-за угла поленом, случилось с Еремкой такое, о чем еще зимой подумать не мог – диво запретное, да страсть как приятное. Расскажи соседским мальцам – не поверят и обзавидуются. Только что Еремке та зависть, когда он сам ничему не рад, иногда присядет на холсты в задумчивости да встревоженности и глядит против солнца. Что делать? Бьется он с собой, бьется, а победить не может, только с каждого раза уступает нечистому все больше, все глубже, а потом дома часами без сна на лавке ворочается: то ли молится, то ли песни поет. И есть с чего.

Кто ж откажется, ведя подводу на пару с какой полнотелой девкой-чесальщицей, допрежь незнакомой, свернуть на обочину, куда-нибудь в тень, да потискаться всласть? И на самом Дворе – столько углов темных, гнилых да прохладных, шумных да незаметных. Но другой раз, совсем наперекосяк вступает мысль – ведь все это грех греховный, только насилию смертному да богохульству адскому уступающий. Как быть, как жить? Ужели это дьявольская струна играет нутряной жилой всякий раз, как видит Еремка прядильщицу Таньку? А почему не смог, не вырвался, не убежал, когда перехватила его меж поленницей и оградой плотная, конопатая Варвара из красильного цеха, чуть не в два раза его старше, хоть и фигуристая, забери меня кочерыжка. Не дернулся, не подал голоса – только ждал и радовался с перехваченным тут же дыханием. И ведь никому не расскажешь, не покаешься: одни засмеют, другие устыдят, третьи позавидуют и дураком назовут. Ох, тяжела жизнь, тяжелее работы, страшнее лютой хвори.

Ну, тут – перебор, тпру, неправда, слово пустое, тьфу его. Страшнее хвори только сама смерть, бледная да хлипкая, в верный день человека в тлен и прах обращающая. Одна на нее есть управа: то воля Господня, любовь спасительная, прощение вечное на Страшном суде. Только что на него уповать – согрешил Еремка, согрешил, и не единожды, и в делах, и в помыслах. И не каялся, ой, не каялся, никакой милости ему ввек не заслужить, пропала благодать, улетел ангел, ждет Еремку лишь тьма да скрежет зубовный и мучения вечные.

Уже поди недели четыре к исповеди не ходил, не причащался, боязно. При встрече врал отцу Иннокентию, что по занятости тяжкой бывает на вечерне в другой церкви, вблизи Двора – вот тебе еще один грех. Правду говорят святые отцы, одно зло к другому подверстывается, а третьим погоняет. Ох, горькая доля, злая неволя, сейчас голова расколется от этаких забот.

А вот все же не такая это страсть да напасть, и не чересчурно горькая, если с обратной стороны разглядеть. И ветерком подуло бархатным, осень стоит в Москве теплая, ласковая, народ по улицам стремит неведомо куда, весь разряженный, и сейчас сгрузим мы, работная братия, тюки да мешки – и конец, сделан наш дневной урок, останется лишь назад вертаться с пустыми подводами. Больше поту сегодня не будет, а сейчас еще в колокола вдарят, и поплывет над кровельками исконный, никакой иной земле неведомый московский перелив, полегчает на сердце, унесет ненужные раздумки. И сидишь на куче тряпья сам сверху, король королем, на всех свысока поглядываешь да семечки лузгаешь – чем не жизнь, чем не радость?

Вдруг, а даже и наверное, Таньку еще в цеху можно застать – не уходит она, пока солнце к земле припадать не начнет, – подсмотреть, как то и дело убирает она выбивающиеся из-под платка кудри русые, как одергивает платье зелена сукна, как быстро выбирает руками нити бегущие, как сплетает их, словно пальцами