Век Просвещения - Петр Олегович Ильинский

мое общение с тамошним народом. Меня очень долго не слышали, потому что я употреблял слова, которые они привыкли не замечать. Не могу не упомянуть и о том, что язык, или, скорее, диалект, посредством которого некоторые русские унтер-офицеры общались с подчиненными, меня не прельщал, пусть его и было очень легко запомнить.

Окружающий мир тоже соответствовал армейским будням: он утопал в безрадостности до самого горизонта, и я не раз ловил себя на том, что начинаю ждать вечера чуть ли не с самого рассвета, настолько мне хотелось поскорее закрыть глаза. Что сказать! Окрашенная в серо-зеленый или, в лучшем случае, коричневый цвет природа Восточной Пруссии бедна и однообразна. Дорог там мало, церкви по большей части стоят совсем без убранства, одни голые стены. Война истощила эти земли до крайности. Русские даже не могли собрать с их жителей контрибуцию: король заблаговременно вывез из провинции почти всю звонкую монету.

В соседней Курляндии, куда меня несколько раз занесло по поводу снабжения, дела обстояли еще хуже, хоть она и смотрелась выгодней, чем расположенная рядом литовская область Речи Посполитой, которую я тоже успел проездом увидеть. Несмотря на наличие многочисленных немецких и шведских общин, почти все курляндские деревни скудны, придорожные кабачки полупусты, хоть и чисто выметены, и редко когда имеют в запасе хорошие вина. Города мелки, безлики, плохо вымощены и носят неблагозвучные шипящие названия. Сразу на окраинах начинают попадаться землянки, в которых обитают местные жители, часто до неузнаваемости покрытые грязью и коростой. Строения в основном низкие, с толстой крышей, возведенные без особого знания пропорций и законов прекрасного. За все время я видел лишь два-три мало-мальски интересных особняка. Скажу прямо, тамошние пределы еще не скоро увидят остроглазого европейского путешественника, заносящего в свой журнал перечень местных достопримечательностей. Нередко мне наяву казалось, что я нахожусь в лесу, даже когда передо мною стелилось очередное неровное поле, покрытое желтой пожухлой травой. Там не радуешься, там существуешь, не царишь над миром, а населяешь местность. Тянешь лямку, тащишь на горбу – и так за веком век.

Как я все это перенес? Как смог не засмеяться в строю, не заплакать во сне? Наверно, помогало слабое знание языка и выгодная в каком-то смысле врачебная должность. Бытовые несообразности затрагивали меня меньше, чем других офицеров, особенно тех, кто не получал денег из дома и жил на одно жалование. Глядя по сторонам, я сознавал: моя участь не заслуживает чрезмерных жалоб. Но не буду скрывать главного: армейская рутина меня поглотила и проглотила. Словно внутри моего тела сломалась пружина, окутывающая хребет, поддерживающая осанку, не дающая плечам сгибаться. Если коротко, я одновременно привык к своей постылой жизни и невероятно от нее устал. Будто слюнявый от жары осел, который медленно-медленно двигается по кругу где-то в далекой провансальской деревне, и неизвестно зачем качает зеленую, глинистую воду из наполовину высохшего колодца. Поэтому я был скорее рад, нежели раздражен окончанию маршевой жизни, и без труда подчинился приказу встать на постой в одном из небольших прусских городков. Было это в самом начале моей пятой военной осени. Именно там меня нашло запечатанное ароматным сургучом письмо, пришедшее из Петербурга.

2. Престолонаследие

Говорят, больна матушка, и в этот раз воистину сильно занедужила. Не хочется о сем печальном предмете думать, а надобно. Ведь если вдруг что, не дай бог, случится, то горе немалое нам, сиротушкам, прикатится в самой быстрой скорости. Свят, свят, никогда такое не к месту, но нонче особенно. Обождать бы, обождать тебе, Господи, пусть, конечно, на все воля Твоя, как на земле, так и на небе, а как бы тем же макаром, сизым перегаром – обождать?! Погодить, отдохнуть, перестоять, сердцу беглому дать хоть малую вакацию. Такой перескок сейчас треволнительный, как ломкий шарнир меж продольными брусьями. Лопнет – цельная постройка наперекосяк. Ах, все-таки недоделанная страна у нас, недокормленная, недоснаряженная. Недокукарекавшая. Промежуточной спелости, только с одного боку раскрашенная цветным веником. Вот кажется, через самый ничтожный миг выберемся на твердую сушу, вот все, наконец, пошло по-нашему, прет карта, не зря тщились, не напрасно мучились, как вдруг – хряп-шляп, и полный кирдык. Снова в яме, в вонючей жиже и обидливой позе.

Эхма, была не была, а скажу напропалую. Есть у меня мнение, малое, а свое, ни у кого не заимствованное. Видел я наследника престола, по-иноземному – принца, видел напрямки, не издали, в глаза не раз верноподданнически смотрел, а единожды имею быть высочайше потрепан по плечу. Не могу пожаловаться на отсутствие случая, никак не могу, вот-те ей! И потому, опять же, дыба моя ломкая, скажу отчаянно. Ай-я, бейте меня длинниками вострыми, а ведь нету в нем царственного коленкору, други мои, нема нисколечки. И в крик заходиться может, и глядеть грозным волком, и командовать отрывисто сподобен, и умом завовсе не обижен – а все равно: не державен!

Покойницу старую императрицу хорошо помню, хоть и по малолетству – ох, не пава была, не красава. Нос котелком, а ум плотненький. Только завсегда восседала велично, рукою водила плавно и помощникам кивала вовремя. И, кстати, в дослед – были-то у нее, у полупотерянной племянницы, важные помощнички, от дяди завещанные. Кого, как водится, возвысила, кого принизила, кого с собой – ну, так он всего один и был – из энтой болотной Ляндии привезла.

Но немец тот, скажем по нонешним веяниям тихонечко, оказался вполне добротный. Ретив был и деловит, балансы сводил, за державу радел, искренне своей сделать хотел. Тужился не меньше, чем пыжился. А уж полковники да статские – все, как один, старой закваски, извечно преданы и на многое готовы. Да, потом переругались меж собой, сказки друг на дружку писать начали, под монастырь подводить. Кое-кто пострадал кроваво, правда истинная. Однако совокупно простояли мы это непростое время в целости и не без славного прибытку.

И вот вдругорядь дочерь величественная, ныне немощная – тоже, прости Господи, баба бабой, но, впрочем, красивей всех прежних случаев и фигурой ярчайша – каково разуметь могла! Каково действовать! Никто ей в руки царства не давал, сама взяла, без сожаления и малейшей отрыжки, стремительнейшим проскоком покойницу двоюродную в склепе перевернув резвой оторопью. И каково упорно сидела непременно в ореольном сиянии, сильнейше комбинируя и трижды отмеряя, прежде чем отрезать. Воздержна от смертной казни, согласно обету, редкий великий государь сумел таково прославиться. Несмотря на яркоглазых амантов, нить правящую ничуть не выпускала и заставила остальные народы о нашей отчизне репу серьезно почесать в некотором прелестном раздумье.

Этому же победоносному гвардейцу само все в руки пришло, причапало,