Мальчик как мальчик - Александр Альбертович Егоров

– Да что ж ты такой сонливый?

Мои кулаки сжались – автономно и непроизвольно.

– Не волнуйся, – посоветовал он. – Помнишь, что говорил твой доктор? Может, я просто твой психоз, хотя и довольно стойкий.

– Ненавижу, – отозвался я.

– Кого именно, позвольте спросить?

Я молчал.

– Твой доктор абсолютно прав, – сказал Воланд. – Хватит ломать комедию. У любого романа должен быть конец. Твой закончится прямо здесь. Сказать по-честному, он и так давно закончен.

– Это далеко не комедия, – сказал я, чтобы не молчать.

– Брось. Когда роман закончен, сюжет уже не имеет значения.

Я опустил голову.

Все истории – о смерти, думал я. Особенно те, что на первый взгляд о любви. Когда кончается любовь, наступает смерть. Несчастлив тот, к кому она не приходит. Эта пустая оболочка ходит, жрет, совокупляется, потому что не умеет ничего другого, но (если по справедливости) ее давно следовало бы смять и выбросить в урну, как бумажный пакет из «макдональдса».

– Правильно понимаешь, – похвалил Волан-Де-Морт. – Но проблема еще серьезнее. Пакет изначально пуст, хотя платил ты за полный.

– Ты опять гонишь, – сказал я, не поднимая глаз.

– Да ничуть не бывало. Жизнь – это пустота. Воздух внутри пакета. Как, знаешь, туристам продают такие запечатанные банки: «воздух Парижа». Так вот здесь та же разводка.

Он негромко посмеялся.

– Ты покупаешь для нее красивую обертку, – продолжал он. – Ты ею страшно гордишься. Любишь искренно и нежно. Надеешься, что это взаимно. А потом вдруг решаешь приоткрыть крышку… проверить… и хорошо еще, если внутри просто воздух. А бывает, что там насрано, и презервативы набросаны. И окурки со следами помады.

Я сглотнул. Потянулся к тяжелой пепельнице.

– И не вздумай, – предупредил он. – Со мной этот номер не пройдет.

Разжав пальцы, я откинулся на спинку стула. W. смотрел на меня в упор. Странная улыбка проявлялась на его губах. Я различал ее как будто сквозь туман.

– Глупо жалеть о том, чего никогда не было, – сказал он. – О роли, которую ты не сыграл. О славе, которая пришла к другим. О любви, которую ты сам себе придумал. Разве я не прав?

Я помотал головой. Все напрасно. Туман не рассеивался. Зато голова немедленно закружилась.

– Ну что же, Мастер? – спросил Воланд. – Как говорится, по последней?

Я протер глаза: перед ним откуда-то взялись два бокала, наполненные золотистой жидкостью, густой, как янтарь. Моя рука дрогнула, поползла по столу, как чужая, и пальцы плотно обхватили стакан.

На вкус напиток был более всего похож на канифоль, разведенную ацетоном.

– Коктейль «Мастер и Маргарита», – пояснил мой собеседник. – Два кошмара в одном. Мой собственный рецепт.

– С-сука, – сказал я.

Тяжело поднялся. Чуть не уронив ноутбук, кое-как вышел из-за стола. Нетвердым шагом спустился в зал. Ребята с пластиковыми стаканами расступались. Кто-то глядел на меня во все глаза (под блестящими стеклами): кажется, это был тот самый парень-сочинитель.

– Осторожнее, – услышал я за спиной. – Дайте ему пройти.

Спотыкаясь, я взобрался на подмостки. Шум затих. Софиты светили в лицо, и пахло разогретой пылью. Охранник отделился было от стенки, но кто-то остановил его жестом, и он вернулся.

Микрофон, оставленный поэтом, был укреплен слишком низко; я поднял его повыше. Опираясь на стойку, постучал ногтем по сетке. «Тук-тук-тук», – послушно откликнулись динамики.

Тогда я сказал в микрофон:

– Привет, Петербург.

Шевеление в зале было ответом. Вглядевшись в темноту, я заметил, что публика с интересом ждет, что я скажу – а может, просто хотят посмотреть, как потешно я свалюсь со сцены?

Нет, подумал я. Надо держаться.

– Я должен сделать заявление, – сказал я довольно громко. – Только в прозе. Не люблю стихов. Меня от них тошнит.

Как ни странно, меня слушали: должно быть, приняли мой выход за плановый перформанс. При последних словах даже захлопали. Волан-Де-Морт сидел молча, с отсутствующим видом, лишь для чего-то барабанил пальцами по столу, как по клавиатуре.

– Жизнь вообще тошнотворная штука, – сообщил я. – Особенно хорошо это понимаешь, когда пора подбивать итог… тут один товарищ мне популярно объяснил.

Товарищ приподнялся за своим столом и слегка поклонился.

– Ну да, вот он, с-сатана, – я вытянул палец. – Гребаный Воланд. Вот кто руководит нашим т-т… театром. Сидит там, в темноте, и притворяется, что не при делах…

– Дальше, дальше, – попросили из зала. Видно, никто ничего не понял.

– Дальше? – я потерял нить и несколько мгновений бессмысленно таращился в темноту. – Да: темнота. Вот необходимое условие любого икс… искусства. Театра, кино или какой-нибудь 3D-графики. Никогда не задумывались, почему так?

Не дожидаясь версий, я продолжал:

– Ночь – время иллюзий. Время вранья. Ночью вот этот, – я показал пальцем, – берет нас тепленькими. Мы же сами собираемся у него в офисе, – тут я обвел рукой темный зал. – Читаем стихи. Заводим романы. Создаем новые миры. Множим ложные сущности, – уловив чей-то смешок, я остановился: – В общем, развлекаем его, как можем. Вся наша жизнь – чертов балаган.

Редкие хлопки раздались в ответ. От меня явно ждали чего-то еще. Так я и не вспомню, о чем на самом деле хотел сказать, думал я тоскливо.

– Такие дела, – пробормотал я. – Засим позвольте откланяться…

Но откланяться не вышло. Неловко взмахнув рукой, я задел микрофон. Выскользнув из держателя, он упал с неожиданным грохотом и покатился по полу, и в колонках что-то адски засвистело и завыло – наверно, звукооператор отвлекся или ушел отлить, и некому было выключить звук, – и тотчас же после этого под потолком взорвался перегретый прожектор, и сверху посыпались искры. Когда-то все это уже было, успел я подумать. Пока я так думал, кто-то из публики резво вскарабкался на сцену и подхватил красивый красный огнетушитель – зачем, – удивился я, но тут же струя пены, зашипев, облила меня с ног до головы.

Стало шумно и весело. Кто-то помогал мне спуститься; кто-то лез с расспросами, но я только отмахивался. Пена разъедала глаза. Мало что соображая, я двинулся туда, где, как мне казалось, должна быть дверь с надписью «WC». Не сразу, но я нашел ее. Наощупь включил воду в умывальнике. Протер глаза кулаками и прозрел.

Ультрафиолетовые лампы отвратительно мигали. Мое лицо отражалось в зеркале. Наверно, из-за этого меня стошнило прямо в раковину.

Стало полегче.

– Тошнит от стихов? – сказал кто-то весело.

Я обернулся. В дверях стоял тот очкарик, поэт.

– Это я вас облил из огнетушителя, – сказал он. – Извините.

– Вот оно что, – сказал я. – Своевременно. Да.

– Вы правда поэзию не любите?

– Кое-что понравилось. Про негра.

– Вы тоже хорошо выступали, – признал он. – Только я не всё понял.

– А что непонятно?

– Непонятно, при чем тут Воланд? Это ведь