Лишняя. С изъяном - Нинель Мягкова

хоть, до своей комнаты успела добежать. В желудке почти ничего не было – меня вывернуло несколько раз желчью, и я без сил сползла на кафельный пол ванной.

Убийца Хилли оказался маньяком. Но почему-то я сомневалась, что он настолько ополоумел, чтобы за своей жертвой лезть аж в пансион, рискуя быть пойманным. Вот в густом смоге Дорсетта таким раздолье. В особо туманные дни на расстоянии вытянутой руки собственные пальцы видны с трудом, не то что лица. А на свежем воздухе, в лесу, исключительно среди женщин… Если бы его случайно приметили – точно опознали бы. Он сильно рисковал.

Обычно маньяки идут по нарастающей. Сначала просто убивают, потом переходят к более сложным схемам, как утверждали любимые моей мамой сериалы. А тут наоборот. Что-то не сходилось.

Может, именно убийство Хилли, то есть принцессы, послужило тем кирпичиком, что сорвал его крышу? То есть она была как бы прототипом для будущих жертв.

Тогда вопрос: кому она, то есть я, могла так помешать, что аж убить захотелось? С семилетнего возраста я не покидала территории пансиона, из мужчин видела только престарелого отца Самуила, который изредка вел богослужения в храме при монастыре. Изредка – потому что сил на часто уже не хватало. Он и с постели-то вставал часа на три в день.

Может, сестра кому насолила? Но из того, что я помню, мы особо и не похожи. То есть черты почти идентичны, но там, где я пепельная и бледная, она рыжая и румяная. Огонь и бумага, так сказать. Типаж абсолютно разный.

Я регулярно просматривала газеты, но даже упоминаний о прошлых жертвах не нашла. Официальным властям ни к чему паника – они будут скрывать до последнего, тут все ясно. Лалика, как и обещала, отслеживала сплетни по этому поводу, но каждый раз на мой вопросительный взгляд она только качала головой.

Не знаю даже, чего я сильнее хотела: чтобы ублюдок сдох и больше не убивал или чтобы вылез из своей норы и попался на очередном убийстве? Второе, конечно, эгоистичное желание: отомстить, поймать самой маньяка и очистить память о Хилли, но первое с точки зрения всеобщего блага было бы куда лучше.

Тем ранним весенним утром мне не спалось. Я ворочалась, пытаясь выдумать новое оригинальное представление на следующую неделю. Мы старались не повторяться как в номерах, так и в костюмах. Смотры талантов и подбор новых кадров я проводила ежемесячно. У нас в активах уже был целый женский оркестр, в основном самоучки. Кто-то в семье нахватался, кто-то сам освоил. Две мошенницы-карманницы мне особо приглянулись. Они так виртуозно стащили у меня цепочку с шеи, даже не приближаясь, – до сих пор не понимаю, как именно, если магии в них ноль, – что я их взяла в кабаре без разговоров. Стоило только намекнуть на исчезающие монеты и появляющихся из шляпы кроликов – дальше девушки изобретали сами.

В конце концов, кабаре – это не только голые ноги. Другие номера нам тоже нужны.

Наконец, устав бороться с одеялом, я накинула халат и решила спуститься вниз, на кухню. Сделаю себе чай с валерианой. Мелькнула мысль плеснуть чего покрепче, но я ее тут же прогнала. И так с мадам регулярно сидим под коньяк – не спиться бы от такой веселой жизни.

Еще на верхних ступеньках я услышала завораживающее пение. Куда там Русалочке. В первый момент показалось, что я слышу саму Хьюстон. Бред! Откуда ей здесь взяться?

Словно заколдованная, как те крысы на звук дудочки, я шла на божественный, с надрывной хрипотцой голос, выводивший рулады где-то на кухне.

У раковины с грязной посудой пела и пританцовывала, подрагивая шоколадными кудрями, стройная девушка в длинном и скромном светло-сером платье. Рукава закатаны по локоть, темная кожа утопает в мыльной пене.

Я постучала по косяку, чтобы обозначить свое присутствие. Несмотря на доносящиеся с улицы голоса и белый дневной шум, в доме было тихо, и посудомойка могла напугаться. Обычно в это время на кухню никто не приходит, все спят.

Она все же вздрогнула от неожиданности, обернулась и уронила в мыльную воду глухо брякнувшую тарелку. Вроде та не разбилась.

Девочка оказалась прехорошенькая, только вот смотрела очень уж затравленно. Не думаю, что она была намного младше принцессы, ну, может, от силы шестнадцать. Или очень уж она недокормленная. По местным меркам – непривлекательная. Тем более что в Рионе ценилась белоснежная кожа, а девчонка была похожа на мулатку.

И в глазах уже угадывался не самый приятный жизненный опыт.

Раньше я ее здесь не видела. Правда, в это время я на кухне не бывала. Похоже, девочка жила в нормальном режиме, работая днем.

– Ты кто? Как зовут? – тихо спросила я.

– Мадам сказала мыть посуду, убирать кухню. Здесь не бывать клиенты… – затараторила девочка, судорожно сминая в руках влажную тряпку, которой протирала посуду.

Я сделала шаг назад, чтобы не пугать ребенка.

– Давай посидим, поговорим? Я тебя раньше здесь не видела, просто удивилась.

Я отодвинула один из стульев и присела. Обычно сидящий человек подсознательно нервирует меньше. Постепенно девочка успокоилась, налила мне и себе воды – зачем я, собственно, в кухню и пришла – и поведала на ломаном рионском свою незатейливую историю.

Архипелаг Алоа располагался в трех неделях пути на юг от нашего полуострова. Климат там не в пример теплее, аборигены бегали в одних набедренных повязках. Ну, практически. Пользуясь тем, что из магов у них были только шаманы, да и тех по пальцам одной руки пересчитать, рионцы, недолго думая, приписали архипелаг себе и стали кораблями вывозить оттуда ценности, начиная с жемчуга и заканчивая людьми. Не в рабство – оно в Рионе официально запрещено – в качестве бесправной прислуги, которая, не зная языка и радикально отличаясь внешне, даже сбежать не сможет. Если повезет – им платили, нет – работали за еду и кров.

Наши аристократы искренне считали, что совершают благое дело, приучая дикарей к цивилизации. Девочка Шада оказалась одной из таких счастливиц.

Только вот команда корабля, на котором ее везли, заскучала в пути. Шутка ли, три недели в открытом море? Ну и не придумали другого способа развлечься, как изнасиловать двух девушек-аборигенок.

Та, вторая, потом покончила с собой.

Шада выжила, но шарахалась от одного вида мужчин и заходилась в натуральной истерике.

В этот момент, на тихой утренней кухне, я простила Лалике практически все, осознав, что у женщины даже в ее скотском положении сохранилась совесть. Эту несчастную, сломленную девочку она не выбросила на улицу, поняв, что та просто не