Бумажный домик - Франсуаза Малле-Жорис

Что нам в конечном итоге остается от стольких веков христианской цивилизации? Худшее. Культ жертвы без радости, добродетели без цели, греха без прощения, культ страдания, которое кажется суровой антитезой наслаждения, страх перед естественностью, перед жизненной силой, который на каждом шагу противоречит самому догмату Воплощения. Иисус советует продать все наше добро, чтобы обрести одну драгоценную жемчужину. Он говорит, чтобы мы собирали сокровища не на земле, а на небе, где ни моль, ни ржа не истребляют и где воры не подкапывают и не крадут. Но он не требует, чтобы мы отдали наше сокровище и ничего не приобрели взамен, чтобы мы отказались от всех мирских благ и впали в безрадостную нищету. По правде говоря, мы не можем обладать жемчужиной иначе, чем мы обладаем красотой или любовью: лишь в созерцании. Но если мы отказываемся от каких-то радостей во имя радости гораздо более полной, разве это жертва?

По-моему, жертву мы признаем жертвой, только когда она не сопровождается никакой, пусть даже моральной, компенсацией. Вдова, пожертвовавшая своим личным счастьем «ради детей», похожая на засохшее без воды растение, и старая дева, которая всегда жила «для матери», отказавшись ради нее от карьеры или от «семейного счастья», — вот два самых показательных примера. И еще жертва должна быть тягостной и безрадостной, иначе она не будет иметь цены. Жанна работает в больнице, замуж так и не вышла из-за матери-калеки; Жанна весела, ласкова, спокойна — есть от чего прийти в умиление. Видя, с какой материнской нежностью она относится к своим больным, я говорю Жану:

— Как жаль, что Жанна так и не вышла замуж! Из нее вышла бы такая прекрасная мать!

— Да. Она пожертвовала собой ради… Но заметьте, что мадам X. — очаровательная старушка. Ей все интересно, всегда в хорошем настроении, столько читает. К тому же у Жанны есть любимая работа. Нет, ее жалеть не надо.

Ну конечно, Жанна, которая по восемь часов трудится в больнице, все время на ногах, мечется туда-сюда то со шприцем, то с тонометром, то на массаж, то в перевязочную, а ведь еще надо успеть забежать в магазины, устроить постирушку и за мамой поухаживать, поговорить с ней, — Жанна жалости не достойна? Вот если бы ее мать была к тому же сварливой брюзгой… — но я думаю, что Жанна смирилась бы и с этим, — вот если бы она сама, измучившаяся, отчаявшаяся, подавив в себе все чувства, каждое мгновение страдала бы от своей добровольной жертвы, все были бы удовлетворены. Янсенистский яд так глубоко проник в нас, что добродетель представляется нам лишь в мрачном свете.

Жанна знает, что такое радость, и знает, что такое боль, — боль, которая пронзает ее лоно при виде чужого ребенка.

И все же радость вызывает такое недоверие, что даже страданием ее не искупишь. Как-то в церкви я улыбнулась одной старой даме. Это было на Пасху: аллилуйя Воскресения (Воскресения, о котором часто так плохо помнят, упиваясь муками Страстей Господних, забывая, что они существуют лишь ради пасхальной радости; в православной службе эта радость звучит в полный голос) пела во мне. Я улыбнулась ей просто потому, что эта аллилуйя была и для нее тоже, ведь так? Она как-то испуганно отпрянула от меня. Улыбаться в церкви — это же совершенно неуместно. Но где тогда? Где?

Мне бы хотелось рассказать…

Мне бы хотелось рассказать об улыбке Долорес, улыбке, которая, как цветок кактуса, расцветает редко, раз в три года, улыбке неожиданно нежной и тонкой у нее, такой резкой и грубой. Долорес вспыхивает таким прелестным девичьим смущением в ответ на сказанную любезность, на комплимент, точно неосязаемый свет, утренняя заря, воздушное облачко нисходят на это суровое лицо готического Христа или наполеоновского гренадера: как найти столь невесомые слова, чтобы это выразить. Тут нежные краски: цвет чайной розы, перламутровый, золотистый…

Мне бы хотелось рассказать о незнакомце, который ведет своего крошку сына в школу: они оба несчастны и так неуклюжи.

Мне бы хотелось рассказать о Ван Тонге, бывшем офицере вьетнамской армии, теперь он мирно торгует блестящими велосипедами, красными мотоциклами и голубыми мопедами — чудесными насекомыми, чье жужжание будоражит сны мальчишек, вспомнить о его коротком вздохе: «Сколько еще можно терпеть эту войну».

Он живет теперь спокойной жизнью, его дети наполовину французы, сытые и ухоженные, остриженные наголо, они ходили вместе с Даниэлем в школу, а он продавал свои велосипеды и выглядел таким рассудительным, как вдруг однажды:

— Когда по вечерам я выхожу прогуляться с собакой и вижу мусорные баки… Чего только здесь не выбрасывают…

Перед его глазами все еще голод, война. В его взгляде, не заботящемся больше о достоинстве, — бесконечная усталость и молчание. Мне бы не хотелось объяснять, описывать. Просто рассказать.

Мне бы хотелось рассказать о своем бывшем соседе Массесе, восьмидесяти двух лет, в прошлом служившем в городской жандармерии, раненном ударом сабли в 1904 году в Марокко, который до сих пор весел, подвижен, здоров, водил моих детей в казармы жандармерии посмотреть на лошадей и манеж. Мне бы хотелось рассказать об этой жизни, полной звона, маленьких солнечных молний на надраенных медных пуговицах, здорового запаха лошадей, каламбуров, красивой формы, восхитительной глупости, идущей от сердца и окрашенной во все цвета национального флага, так что если Массес произносил банальное, тривиальное: «Когда дело не идет, поднажми», — у него это выходило чисто, без фальши, точно песня армейского рожка, с той же трогательной и чуть смешной бравурностью. Это еще не сама отвага, это ее младенчество.

Мне бы хотелось рассказать о чопорном и холодном светском приеме, где все оцепенели от изумления при виде огромной оранжево-зеленой шляпы, и в социальный ритуал вдруг вторгся совершенно неуместный здесь праздник, и о том, как я бросилась к этой даме, которая сказала мне: «Меня зовут мадам А». Что за важность! В ту минуту она была диссонансом, безвкусицей, поэзией. Мне бы хотелось сказать ей за это спасибо.

Мне бы хотелось рассказать, что я знакома с человеком по фамилии Роанн. Он начинал как чечеточник. Женился на наезднице. Сколотил небольшое состояние и купил замок времен Людовика XIII янтарного цвета. Он живет там со своей кроткой женой, с красавицей дочерью и храбрецом сыном, а также львами, тиграми, какаду, бобрами. Он дрессирует молодых хищников, и сын его тоже постигает благородную профессию укротителя. Мсье Роанн, покрытый славными шрамами, — поэт. И христианин. Стихов он не пишет, а благочестие его весьма своеобразно: прославляет Творца в самых естественных и несуразных Его созданиях — в животных. Он готов великодушно признать, что человек тоже иногда принимает странные обличья, и он тем не менее не судит его. И себя самого он тоже не судит, мсье Роанн: он такой же, как все.

Мне бы хотелось рассказать о воскресном вечере: сколько рисунков нарисовали дети, теперь они, скомканные, брошенные, валяются на полу; сколько шуточных стихов насочиняли, но тут же их забыли и не успели записать; о прекрасных часах, похожих на лубочные картинки, на случайно заглянувшего к нам прохожего, который больше не вернется; мне бы хотелось рассказать о том, о чем не расскажешь, о строчке из песни, которая звучит повсюду, а потом исчезает, о том, с какой бесконечной нежностью седой мужчина в метро оберегает старую женщину, и вот двери уже захлопываются; мне бы хотелось рассказать про молчаливую любовь, молчаливое горе, молчаливую молитву; обо всем, что преходяще, обо всем, что уже кончилось, что ничего не означает, никому не нужно и уже забыто, хотя все-таки смысл есть во всем, все для чего-то существует, и ничто никогда не умирает.

Мне бы хотелось рассказать обо всем, что из бумаги.

Десятилетняя Сильвия, получив в подарок одну из тех книжонок «для детей», где все — сюжет, язык — словно, выдано компьютером, делает замечание, которое глубже, чем кажется на первый взгляд:

— Не люблю книжки, где нет непонятных слов.

Национальная библиотека

В самом конце XIII столетия дети вдруг решили отправиться в крестовый поход. Времена великих Крестовых походов миновали. Рыцари Гроба Господня, покорители Иерусалима, позировали, скрестив руки на эфесах мечей, с борзыми у ног, или торговали историческими воспоминаниями и пряностями, или, пообвыкнув на Востоке, подбирали себе гарем. Кроме детей, никто уже и не собирался бы в поход, никто уже не верил, что необходимо «освободить Гроб Господень»… Грустная история, о которой мало что известно. Какой простак, какой деревенский священник, невежда в политике, для которого Саладин с его роскошными шатрами и утонченными нравами был дьяволом, какой одержимый или болван вдохновил эти жалкие полчища? Деревни тогда были отгорожены от всего мира, ставни закрыты, двери на замке, повсюду страх, волки, бандиты или дьявол; что их подвигло: желание взглянуть, что там за околицей, или голод, скука? Вообще-то в те времена дети больше знали о жизни и смерти, чем сейчас. Голод, эпидемии, войны — их они почитали своими предками, эти лица, багровые или бескровные, безвольные или грозные, они запомнили с колыбели, и вечерами перед сном о страшных злодеяниях именно этих дедушек и бабушек слушали они рассказы. (Бабуля Холера!) Наверное, эти дети, чьи младшие братья и сестры лежали на кладбище, знали, как непрочна жизнь, в двенадцать, пятнадцать лет? Так, может, их поход был вызовом?