Бумажный домик - Франсуаза Малле-Жорис

Как-то мне попалась одна статья, где некий священнослужитель клеймил распространение в слаборазвитых странах противозачаточных средств и стерилизации, — мне кажется, ничего более жестокого я в своей жизни не читала. «Несомненно, — писал этот святой отец, — многие из этих детей из-за болезней, голода, отсутствия элементарной гигиены, безработицы обречены на преждевременную смерть. Но имеем ли мы право, прикрываясь этой бездушной статистикой, лишать матерей надежды, которую несут с собой каждые новые роды?»

По-моему, это верх жестокости и бесчеловечности и противоречит даже той утилитарной морали, которую исповедует общество, где мы живем. Когда я прочла эти строки, я почувствовала, как все сжалось у меня внутри: это чувство любой матери, любой христианки, прежде всего христианки, которой напомнили, что, даруя жизнь, она дарует и смерть. «Да будет!», сказанное Девой Марией при рождении Христа, означает также «да будет!» Страстям Господним и его смерти. И его Воскресению. Но чтобы такой конец стал оправданием рождения, ему нужно встать над повседневным течением жизни. Святые — это матери, даже отчаявшиеся, даже слепые.

Я снова вспомнила об этом святом отце — мне трудно его так называть, — когда на четвертом месяце потеряла ребенка. Венсан был безутешен.

— Почему? — твердил он без конца.

Мои уже по-женски мудрые дочери ждали ребенка с восторгом, но огорчились меньше.

— Не надо расстраиваться из-за него, ведь он ничего не узнал, — говорила печальная и нежная Альберта.

Полина, в стиле Жарри:

— Ты еще молодая, мама, у тебя еще будут дети.

Но Венсан, когда видит страдание или зло, всегда спрашивает «почему».

— Почему он умер, этот ребенок?

— Он не умер, он не родился, только и всего. Так часто бывает в жизни. Природа растрачивает множество семян, прежде чем из какого-нибудь одного вырастет дерево, животное, человек, которые смогут полностью развиться.

— А если бы я умер сейчас, я бы полностью не развился?

— Думаю, что нет. Хотя есть люди, которые молодыми достигают чуть ли не совершенства.

— И тогда они умирают?

— Не обязательно.

— А если бы я умер сейчас, ты бы расстроилась, что я не полностью развился?

— Конечно.

— А если бы я полностью развился, ты бы не так расстроилась?

— Трудно сказать.

— А если бы я умер, так и не развившись полностью, ты бы предпочла, чтобы я вообще не рождался?

Вся трудность с Венсаном в том, что он слишком быстро все схватывает. Прямо к цели, прямо к сердцу; нельзя ему отвечать, как на крестинах — затверженными «верю», «отрекаюсь», — нужно вложить в свое «нет» всю свою силу и веру.

— А ты не думаешь: лучше бы его вообще не было, этого бедного ребенка?

— Нет.

— Мамочка… — вздыхает он, положив голову мне на грудь, как будто я снова его родила. А я думаю об отце X. и о надеждах, которые нельзя отнимать у матерей.

Мне бы хотелось верить, что прежде чем написать эти слова, прежде чем нанести эти ужасные в своей святости удары, он всю жизнь боролся против «бездушной статистики» и, чтобы написать эти строки, на мгновение оторвался от неустанной борьбы с голодом, эпидемиями, безработицей. Только тогда это мгновение, эти слова можно бы было принять. Только тогда.

Страдание

Я ждала этого ребенка, он был бы пятым. Я потеряла его еще до рождения. Я перенесла операцию: больше у меня детей не будет. С этим нелегко смириться. Я очень много молилась за этого ребенка. Молилась с верой, со страстью. Молилась, чтобы Бог сохранил мне его. И была уверена, что так и будет.

Когда я узнала, что так не будет, что все кончено, сердце мое не поняло, оно окаменело, замкнулось на много дней, может быть, недель. Я была так уверена. Нет, я не думала, что заслуживаю милости, чуда. Напротив. Уверена именно потому, что просила без всякого права: ничего не предлагала взамен, не предъявляла заслуг, не давала ни обещаний, ни обетов свыше сил человеческих, — в общем, я предоставляла Богу возможность сделать свой дар бескорыстно, тем более что никакими заслугами этого все равно не оплатишь.

Я смеялась над мрачными прогнозами.

Я знала.

И вот дни, недели — в тупом оцепенении. Тупом в самом прямом смысле: в голове пусто. А потом потихоньку, точно росток из земли, пробилась мысль: да, Бог может все, да, я на Него уповала, а что, если и Он на меня уповал, и я могу, и мне дано вынести это страдание, возложить, как жертву, к Нему на алтарь это страдание, столь же незаслуженное, какой была бы и радость. Все встало на свои места в таинственном мире благодати.

Помимо тайны все абсурдно.

Самое неприятное началось потом: «Для вас это лучший выход! Ведь у вас уже четверо!» — «Вы очень правильно поступили!» (Я так и не смогла не только простить женщину, которая мне это сказала, но даже просто снова с ней увидеться.) — «Так вам будет спокойнее». — «С вашей стороны это было чистейшее безумие».

Откуда им знать, что для меня «лучший выход»? Откуда у них право решать, что «разумно»? И какова цена этой разумности? Можно подумать, что у нас теперь в квартире будет порядок! И все проблемы разом разрешатся! И со мной наконец расплатятся мои американские издатели!

Но все уже встало на свои места. Осталось лишь горе.

Еще раз о невинности

Пение, «поэтические вечера», рождественские пьесы — все это принято называть невинными радостями. Аккордеон и баранина в горшочках, цветы и домашние животные, дети, как же без них, викторины, вечера «в уютном свете лампы», книги в дорогих переплетах, в красных бархатных обложках, Жюль Верн или графиня де Сегюр — все это у нас есть, все, что с такой мучительной ностальгией вспоминали Бодлер или Верлен («Как мир велик в уютном свете лампы»). «И что тут плохого?» — спросят люди благонамеренные. Действительно. Что тут плохого? Разве что он слишком тесен — семейный круг, круг друзей. «Где двое собраны во имя Мое», там должно быть место и для третьего. Мы в тепле, мы в веселье, но дверь наша пусть будет открыта. Пусть стоит стул для нищего. Какое имеет значение, кто им воспользуется и воспользуется ли вообще? Место готово, рана кровоточит.

Невинные удовольствия невинны лишь наполовину. Они длятся мгновение — надо закрыть глаза, заткнуть уши, чтобы про это забыть. Страдание, зло, безобразие не только где-то вовне, на улице, в мире, но и в нас самих. Гармония, дружба, благодать этих светлых мгновений — их надо ждать, и нет уверенности, что они вернутся, стул для нищего будет пустовать долго, и мы, возможно, забудем, что он пустовал не всегда. Сердце пребудет пустым, немым, бесплодным, пока не снизойдет к нам беспричинная, необъяснимая благость, дарованная нам не по заслугам, а лишь потому, что мы ждали. Радость знает про это. Невинность — нет. Невинность — недотрога, она под замком, ее сердце чисто, но холодно. Радость — открытая рана.

— Одна девочка из нашего класса говорит, что Бога нет, — объявляет Полина в восторге от своего превосходства.

— Очень многие люди так думают.

— Да, я знаю, — (все с тем же восторгом). — Их называют БЕЗБОЖНИКИ.

— Ты все-таки лучше ей этого не говори, это невежливо.

— Но ведь это правда!

— Это правда, если каждую вещь называть своим именем, но такой правды не всегда достаточно. Может быть, в глубине души эта девочка любит Бога, не называя его по имени. Может быть, есть такие безбожники, которые любят Бога, не называя его, больше, чем иные верующие, часто бывающие в церкви.

— Вот как? А почему их тогда называют безбожниками?

— Чтобы не остаться внакладе.

— Но все-таки ходить в церковь — лучше?

Я знала, что она это скажет. Все наше воспитание строится на оценках, на «лучше» и «хуже»; в школе у Полины оценки 10 и 20 недавно заменили (к ее великому огорчению) на ХОРОШО и ОТЛИЧНО, но суть осталась прежней (ОТЛИЧНО — это значит 9, объясняет она). Как нам избавиться от этого подсчета заслуг?

— Не лучше. А проще. И правильнее.

А потом, лет в пятнадцать, она откажется ходить в церковь, потому что не захочет того, что проще, и будет читать «Бхагавадгиту» или еще что-нибудь заумное и темное в том же роде. И все же лучше так, чем дверь, закрытая на замок: духовная элита кажется мне еще более отвратительной, чем любая социальная форма элитарности. Элита Безупречных, которые отвергают разведенных, евреев и иностранцев. Элита Чистых (лексика катаров сама просится на бумагу), которые опасаются сомнительных знакомств, сомнительных книг, бактерий, заполонивших весь свет, и нечистот. Она так хрупка и неприступна, невинность! Фарфоровая пастушка, изящная безделица, камушки редкой красоты. Их любят, ими любуются, наконец, их, столь безупречных, жалеют.

Мадам Гюйон[16] жила в невинности. Она была, как справедливо заметил отец Конье, ее биограф, «одаренной натурой». Любила детей, животных, сирых и обездоленных, презирала богатство, честолюбие, осторожность. Ее оклеветали, бросили в тюрьму — она все выдержала, не дрогнув. Имя ее прославилось, и она была этому рада, ибо страстным ее желанием было наставлять души на путь истинный. Ее обрекли на молчание — она подчинилась без горечи, ибо, если Бог хотел, чтобы ее жизнь не приносила пользы, она принимала свою бесполезность. Она отдала свою жизнь, свое дело, свое честное имя, как отдают старую игрушку первому, кто попросит. Нельзя ее читать сколько-нибудь вдумчиво и не полюбить; иногда в ней заметно сходство с индийскими мудрецами, иногда с Терезой из Лизье, которая под навешанными на нее бумажными розами скрывает такую глубокую, такую мучительную теологию.