Бумажный домик - Франсуаза Малле-Жорис

Альберта. Мы не можем быть счастливыми, а созданы для счастья? Что-то тут не так.

Я. Может быть, само слово «счастье» не очень подходит? Может, лучше сказать «радость» или…

Полина. Веселье! Конечно, веселье!

Я. Но это разные вещи!

Альберта. Почему? Я видела фильм о пианисте Артуре Рубинштейне, он говорил, что счастлив, и был так весел, и все время корчил рожи…

Я. Я тоже подумала сейчас об этом фильме: я его не видела, но читала о нем большую статью, фильм критиковали как раз за то, что счастье, о котором он говорит, кажется утрированным и ограниченным. Ты этого не заметила, когда смотрела фильм?

Альберта. Я была рада за него. И вообще, музыка ведь должна утешать людей…

Я. Пожалуй. Но видите, что у нас получается: раз людей надо утешать, значит, им невесело. И еще неизвестно, сумеет ли музыка их утешить.

Венсан. Ну и что, даже если не сумеет? Музыка есть музыка.

Я. В чем-то ты прав: музыка, как и вера, красота, любовь, существует сама по себе, но если ты веришь или любишь по-настоящему или видишь что-то по-настоящему прекрасное и при этом знаешь, что другие этого не понимают, не чувствуют, тебе при всей твоей радости будет грустно.

Альберта. А вот если ты со своей верой или со своей музыкой окажешься на необитаемом острове…

Полина (у которой до сих пор не было повода вмешаться). Да, а потом там появится негр или индеец, которого будут звать Пятницей, и его можно будет учить сольфеджио: до, ре, ми! Даже я и то смогла бы учить сольфеджио негритенка, мы бы так повеселились, а потом…

Я. Мне кажется, Альберта имеет в виду совершенно необитаемый остров. Это предположение, понимаешь?

Полина. Не люблю предположений.

Венсан (свысока, но добродушно). Потому что ты еще слишком маленькая. Альберта хочет сказать: предположим, что ты на необитаемом острове и играешь какую-нибудь красивую музыку, которую никто не услышит…

Полина. Если бы я попала на настоящий необитаемый остров, я бы ничего не стала играть, я бы плакала, пока за мной не пришли.

Альберта (раздраженно). Ну и плачь себе сколько влезет: там все равно никого нет, тебе быстро надоест ломать комедию!

Полина (разражаясь рыданиями). Нет, не надоест! Нет, не надоест!

Альберта. Надоест, надоест…

Венсан. Ох, какие дуры! Всякий раз, когда мы начинаем говорить о чем-нибудь интересном…

Я. Послушай, Полина! Ведь они просто делают предположение, понимаешь, никакого острова нет, а ты уже напридумывала бог знает что…

Полина (никак не хочет отказаться от столь эффектного отчаяния, вопит что есть силы). Не хочу ни на какой необитаемый остров без мамы!

К счастью, все это происходит во время одного из наших «поэтических вечеров», что дает мне возможность несколько успокоить страсти, занявшись раздачей печенья и шоколада.

Я. В общем, если я правильно поняла, вы хотите сказать, что прекрасное остается прекрасным, а истинное истинным, даже если, кроме вас, никто об этом не знает. Довольно того, что об этом знаете вы. В таком случае, это что-то вроде жизни в монастырской келье, где монахи довольствуются тем, что благоговеют перед Богом, но не учат других ему служить, как миссионеры, и не творят добрые дела, как сестры милосердия.

Полина. Они там, в монастырях, хотят, чтобы Бог был только у них, да?

Я. Очень хороший вопрос. Я хочу сказать, что…

Полина. Значит, я умею хорошо задавать вопросы?

Я. Умеешь, прекрасно умеешь. Я хочу сказать…

Полина. Значит, я не такая уж маленькая?

Я. Совсем не маленькая. Я…

Полина. И это тоже предположение?

Я. Может быть, и не совсем, но…

Полина (готовая зареветь). Это не предположение?

Я (поспешно). Предположение, конечно, предположение!

Полина (торжествуя). Ура! Ура! Ура!

Я. Действительно, можно предположить, что они хотят сохранить Бога только для себя, но, наверное, они хотят еще и показать, что раз они так уверены в существовании Бога, или музыки, или всего чего угодно, этого вполне достаточно, чтобы наполнить их жизнь, стать ее оправданием. Приблизительно то же самое хотела сказать Альберта со своим необитаемым островом.

Полина (распевая как гамму). Я тоже умею делать предположения, ура, ура, ура…

Венсан. По-моему, это немного эгоистично.

Я. Но в гораздо меньшей степени, чем если вы все это выставляете на всеобщее обозрение и делаете как бы напоказ…

Полина. И это тоже предположение.

Венсан (не обращая внимания на Полину). Да, но тогда другие могут подумать: вот они живут себе довольные и спокойные в своем монастыре, а если я несчастен, им на это начхать…

Я. Вот-вот. Так же и с Рубинштейном. Прав ли он, когда счастлив и весел и говорит об этом, или это эгоистично? Можно ли вообще быть счастливым и веселым и не быть при этом эгоистом?

Альберта (неожиданно).

«Мучительный разлад над ним раскинул крылья,Счастливой нет любви».

Венсан. Ты хочешь показать свою образованность?

Полина. А я тоже знаю эту песенку. Я слышала ее по радио. Это Брассенс! (Поет.) «Счастливой нет любви…»

Альберта (с достоинством). Эти стихи написал поэт Арагон, а Брассенс просто певец.

Полина. А я больше люблю певцов! Они гораздо веселее! (Напевает в джазовом ритме.) «Счастливой нет…»

Альберта (возмущенно). Не понимаю, что ты тут нашла веселого! Ведь это очень грустно! (С чувством.) «Мучительный разлад над ним раскинул крылья…» Это так грустно!

Полина. Значит, если вы счастливы и любите, то потом обязательно разведетесь?

Венсан. Да нет же! Понимаешь, это ведь стихи, образ…

Полина (ее осеняет). Предположение!

Венсан прыскает со смеху. Альберта несколько уязвлена тем, что смеются над ее любимым поэтом.

Я. По-моему, это как раз и означает, что мы все время разрываемся между потребностью в радости, стремлением к ней и сознанием несчастья других…

Венсан (с ученым видом). То есть мы в каком-то смысле разорваны на части. (Полине, которая уже открыла рот.) Была такая пытка когда-то, жертву привязывали к коням и разрывали на части, так поступили, например, с Равальяком, и это не предположение.

Я (благодарно). Разорваны на части. Именно так. Я не сказала об этом потому, что не знала, поймете вы или нет.

Альберта. Что По-По не поймет.

Полина. Я понимаю все!

Венсан (коварно). Особенно пред… по… по…

Альберта (великодушно, отводя грозу). Так ты объяснишь все это в своей книге?

Я. Я бы с удовольствием, но сначала я должна все хорошенько уяснить для себя.

Полина. Тогда зачем она, твоя книга?

Я. Никогда толком не знаешь, зачем она, твоя книга. Иногда я думала, что написала книгу, которая ободрит людей, а мне говорили: как она угнетает, ваша книга.

Полина. Не стоит писать книги, которые угнетают людей.

Венсан. А по-моему, стоит. Не стоит писать книгу, когда ты пишешь вранье.

Полина. Но если ты весел, это не вранье.

Я. Это не вранье, но часто это только одна сторона жизни. Не говорить о радости — тоже, конечно, вранье.

Альберта. В общем, в жизни все перемешано?

Я. Пожалуй.

Венсан. Добрые семена и плевелы?

Я. Пожалуй.

Полина. Ты не должна из-за всего этого беспокоиться, мама. Тебе нужно написать детектив с хорошим концом, и все будут довольны.

Альберта (шокирована). О! Нет!

Венсан. А если у мамы нет такого желания?

Я. Почему, я с удовольствием. Я уже не раз об этом думала. Мне кажется, это будет для меня отдыхом. Мне бы хотелось, чтобы сыщиком у меня была женщина, очень симпатичная, очень веселая, с веснушками, которая все время будет попадать впросак и по чистой случайности обнаружит правду. В прошлом у нее была несчастная любовь, и вот для того, чтобы отвлечься, она и займется расследованиями.

Полина. У нее была несчастная любовь, и она остается веселой?

Я. Да, потому что у нее хороший характер. Ее жених ушел от нее к ее же лучшей подруге, и вот она начинает расследование, чтобы понять, как это случилось, и обнаруживает у себя задатки сыщика.