Победные трубы Майванда. Историческое повествование - Нафтула Халфин

— Благодарю тебя, сардар, — не без сарказма сказал кефтан. — Я с радостью буду твоим гостем. На прощание же скажу вот что: нападение на тебя не случайность. Кому-то стал поперек дороги племянник Акбар-хана. Позволь дать тебе совет: хорошенько разведай, из какой норы выползла бросившаяся на тебя змея.

— За совет — спасибо! Но знай, кефтан, что нынешний день для меня один из самых тяжелых. Утром ты подарил мне жизнь, а вечером отнял. Ибо отнимаешь брата, а он мне дороже жизни. Я немедленно пошлю в Кабул с письмом, предостерегу Якуб-хана, помогу ему войсками…

Когда Дженкинс вернулся из Симлы, а Каваньяри передал Якуб-хану подписанный Литтоном текст Гандамакского договора, эмир стал собираться в обратный путь. Он вяло пожал руку майору, пробормотал что-то по поводу своих надежд на быстрый вывод английских войск из Кандагара и сел на копя. Прогремел залп из одиннадцати пушек — авторитет правителя Кабула явно возрастал.

Кортеж двинулся на запад и растянулся по неширокой дороге чуть ли не на милю. Среди многочисленных спутников Мухаммада Якуб-хана появилась внешне ничем не приметная личность. Плотный, средних лет афганец в чалме, серо-зеленом халате и холщовых шароварах ехал на гнедом коне, стараясь не привлекать ничьего внимания. За исключением свисающего с пояса ножа, без которого ни один уважающий себя житель Афганистана не выйдет из дому, у него, казалось, не было никакого другого оружия. Впрочем, если бы у этого всадника был обнаружен под халатом отличный английский пистолет, ни у кого это не вызвало бы удивления: ведь любовь афганцев к хорошему оружию общеизвестна.

К свите эмира, однако, он прямого отношения не имел. Да и афганцем его можно было назвать лишь с большой натяжкой. Это был джемадар, или лейтенант, корпуса гидов Джалаледдин.

В 1839 году в Афганистан через Пешавар и Джелалабад вторгся отряд воинов пенджабского махараджи Ранджит Сингха, тогдашнего союзника Англии. Затем пенджабцы стояли гарнизонами в селениях гильзаев близ Джелалабада и ушли оттуда в 1842 году, когда Акбар-хан заставил врагов покинуть священную землю своей родины. Один из пенджабцев в качестве своеобразного трофея увозил двухлетнего сына. Мать ребенка, женщина из гильзайского племени сулейманхель, погибла во время горного обвала.

Мальчик рос среди солдат, а в дальнейшем и сам избрал военное поприще. Вступив в корпус разведчиков, гидов, Джалаледдин дослужился до чина джемадара и привлек внимание британской разведывательной службы. Он хорошо знал дари и пушту, а также афганские нравы и обычаи. Ему удалось восстановить (по поручению своего начальства, разумеется) родственные связи по материнской линии с некоторыми жителями джелалабадской округи.

Опытный и смышленый джемадар стал одним из главных агентов Каваньяри (когда тот исполнял обязанности комиссара в Кохате) среди хатаков, оракзаев, афридиев и других племен и племенных объединений. При переводе в Пешавар майор, естественно, позаботился о том, чтобы надежные люди остались при нем.

Дожидаясь возвращения Дженкинса, «Кави», как называли Каваньяри знакомые, не тратил времени зря. Он не сомневался, что Литтон выполнит свое обещание направить его полномочным министром в Кабул, и готовился к этой ответственной поездке. Майор интересовался ближайшим окружением эмира, прикидывал, на кого можно опереться, кто сможет заменить на престоле сына Шер Али-хана, если в том возникнет неотложная необходимость. Договор заключен, кабульский правитель поставил под ним свою печать и, надо надеяться, намерен соблюдать его. Не настолько же он глуп, чтобы не понимать: нарушение договора приведет в действие британскую военную машину, которая сомнет, сломает, выбросит его вон. Но как отнесутся к соглашению буйные соплеменники Якуб-хана?

И Каваньяри вызвал Джалаледдина. Тот явился в тускло-коричневом с красными нашивками мундире гидов. Майор поморщился:

— Джемадар, афганские гости видели вас?

— Нет, сэр, — вытянулся Джалаледдин. — Как вы приказали, я не выходил из нашего лагеря. — Он усмехнулся и продолжал:

— Откровенно говоря, я почти не выходил даже из палатки. Отсыпался после поездки в Мазари-Шариф, не приведи Аллах ее повторить!

— Ну и отлично. Слушайте меня внимательно. Переоденьтесь, станьте опять афганцем. Вам предстоит новое путешествие.

— Слушаюсь, сэр. Только бы не в Мазари-Шариф, сэр.

— Нет, джемадар. Цель — поближе. Но не менее, если не более важная…

— Кабул, сэр?

— Именно так. Не сегодня-завтра эмир и весь его сброд уберутся восвояси. Отправляйтесь с ними. Народу много, наверняка не все знают друг друга. Нужно добраться до столицы, посмотреть, как встретят Якуб-хана, послушать, что говорят о подписанном соглашении. Вообще — каковы настроения, прочно ли положение тех, кто здесь побывал, имеются ли у них влиятельные соперники… Дело сложное, требующее немалого времени. Но у нас его нет. Сведения нужно получить возможно быстрее. Вам даются две, максимум три педели. Распоряжение о выдаче денег уже сделано. Получите их и — с богом!

…Джалаледдин не уложился в отведенный срок. Прошло более трех недель. У помещения, занятого майором, появился всадник, спрыгнул на землю, и вскоре вестовой уже докладывал Каваньяри:

— Джемадар Джалаледдин, сэр.

— Пусть войдет.

На пороге появился агент Каваньяри.

— Проходите. Садитесь. Рассказывайте! Пока — самое главное.

Джалаледдин взглянул с некоторым недоумением на свои сапоги, покрытые густым слоем дорожной пыли, затем, слегка покачиваясь, будто он все еще находился в седле, направился к низенькой тахте у стены и тяжело опустился на нее.

— Сэр, поездка прошла без каких-либо осложнений. На меня не обратили внимания. Якуб-хану и его людям было не до того. На Востоке слухи распространяются быстро — вы это хорошо знаете. Весть о договоре уже широко разнеслась среди афганцев. Его условия стали известны еще до возвращения эмира. Когда подъезжали к Кабулу, начали попадаться толпы людей…

Он остановился, чтобы перевести дух. Горло пересохло, слова произносились с трудом. Майор хлопнул в ладоши:

— Воды джемадару!

Осушив стакан залпом, Джалаледдин продолжал:

— Настроены они были враждебно. Потрясали палками, даже камни бросали. Кричали: «Предатель! Продал нас инглизи за арабскую лошадь!» Какую лошадь, почему лошадь — не знаю. Эмир объяснял, что нет денег, нет войск. Ему отвечали: «Снимем последнюю рубашку, продадим последнюю овцу — деньги будут! Надо сражаться…». Много было шума…

Джемадар сделал паузу. Снова был подан стакан воды, и после пары глотков Джалаледдин заговорил более свободно:

— Вас вспоминали, сэр…

Следивший за рассказом своего агента с хмурым видом Каваньяри оживился:

— Меня?! Любопытно…

— В Кабуле я почти все время толкался на улицах, на базаре. Слушал, расспрашивал. Одни говорят: «Скоро приедет Камнари, будет править нами». Другие: «Вот явится Камнари, станет платить жалованье чиновникам и войску за измену родине»…

— А почему они думают, что я туда поеду?

— Не знаю, только все об этом толкуют. Эмир старается не показываться из Бала-Хиссара. Дауд Шах и мустоуфи тоже появляются очень редко. В одной мечети старый мулла Мушки Алам призывает правоверных не подчиняться правителю, доказывает, что эмир продался инглизи. Генерал Мухаммад Джан-хан где-то под Газни собирает всех недовольных. Намерен пойти на Кабул. А еще ищут какого-то беглого кефтана Файз Мухаммада: за столицей, в Исталифе или Чарикаре, говорят, он набирает мятежников…

При одном упоминании этого имени Каваньяри передернуло:

— Ну ладно! Благодарю вас, джемадар. Опишите все по свежим следам, как водится. Потом отдохнете. А я подумаю, что делать дальше.

— Слушаюсь, сэр. Да, вот еще что — очень важное. Когда я уже собирался в обратную дорогу, к эмиру издалека прибыл гонец. С помощью знакомого купца я сделал богатый пешкеш, подарок, мехмандару Якуб-хана, ведающему приемом знатных гостей, и тот сказал, что гонец — из Герата, от родного брата эмира — Аюб-хана. Прочитав это письмо, Якуб-хан заперся и несколько часов не желал никого видеть…

— Так-так. И что же было в письме, удалось выяснить?

— Да, немного погодя — потому и задержался. Аюб-хан любит своего старшего брата. Раньше везде, где мог, защищал его. А тут обрушился на него с проклятиями. Пишет, что нельзя заключать никакого договора с врагами народа и что Якуб-хан покроет себя вечным позором. Обещает выслать солдат в помощь.

— Как же отнесся к этому эмир? — Каваньяри заинтересовался сообщением.

— Разъярился. Ходил, бранил всех подряд. Потом продиктовал в Герат — не Аюбу, а матери послание. Жаловался: брат, мол, вбил себе в голову недоброе, и его соблазняет эмирский трон. Клялся, что, когда будет время, прочтет ему хороший урок и наденет на голову вместо короны чадру.