Топографический кретин - Ян Ледер

над Анькой от души. Такие рассыпчатые золотыми слоями волосы пририсовывают в журналах красоткам, рекламирующим шампуни. Такой тигриной грациозности в движениях от манекенщиц годами добиваются хореографы. За такие носик и губки без миллиграмма ботокса в Голливуде убивают из незаряженных реквизитных пистолетов. Не говоря уже о ногах.

Она была шедевром анатомического искусства, с неё можно было делать слепки для отливки резиновых кукол. Даже не пришлось бы думать, чем кукле забить то место, в котором у оригинала помещается мозг, потому что мозга у Аньки тоже не было. То есть буквально: ни прибавить, ни убавить. По уровню интеллекта она легко могла сравниться с шестифутовым бордюрным камнем.

Ну да бог с ним с интеллектом, думал Яков, но почему, почему тот же продукт асфальтоукладочной индустрии Анька столь убедительно напоминает и в постели? Почему и любит она так, как другие читают учебник по философии, — с трудом пробираясь через непонятные пассажи, перелистывая сразу по нескольку страниц и регулярно проваливаясь в дрёму?

Впрочем, Яков Аньку не винил, он был уверен, что делает она это не специально: чтобы заподозрить её в имитации, пришлось бы допустить, что она знает, как выглядит учебник по философии, а это уже кощунство.

31 января

Полураспад

Курение — единственное проявление свободы, возможное в моей жизни. Единственное занятие, которому я предаюсь всецело, всем моим существом. Моя единственная программа на будущее.

Мишель Уэльбек

Кончились ночные смены, пора переходить с суркового образа жизни на человеческий. Но не получается.

Это легко в юности: до полуночи печатать в общаге черно-белые фотографии на купленной по случаю бумаге "унибром", потом спуститься на танцы в красный уголок, броситься разнимать уже начавшуюся там драку, получить по морде за неуместное благородство, сбегать в фотолабораторию, оборудованную в бывшем женском туалете — поэтому там есть жестяная раковина и два крана с холодной водой, — приложить к рассеченной брови мокрую тряпку и заодно проверить, не слишком ли туго заворачиваются сохнущие на бельевой веревке снимки, потом вернуться на дискотеку и тут же, не выходя из образа д'Артаньяна, пригласить симпатичную абитуриентку на последний медляк, а потом и в свою комнату тремя этажами выше, почитать ей чужие стихи под свои гитарные переборы, а наутро прилечь на мгновенье — и через полтора часа сдать зачет по экономической географии родного края.

Это чуть сложнее, но все же возможно в ранней молодости: в пятницу вечером засесть в чьей-нибудь квартире за дегустацию 60-градусного абрикосового нектара, который отец твоего друга производит из картофеля в промышленных объемах (ни в коем случае не на продажу, что вы, что вы, исключительно для своих!), потом с чьим-то приятелем моряком Борей набиться под завязку в привезенную им из Японии очередную иномарку и отправиться тралить город, то есть отпускать разной степени приличия замечания по случаю каждой встреченной фемины (но, конечно, при закрытых окнах, чтобы самих девушек не обижать, Боря, мы ж интеллигентные люди!), потом забуриться в ночной клуб, не заметить протискивающуюся за твоей спиной официантку, неловким танцующим взмахом выбить из ее рук уставленный разноцветными коктейлями поднос, возместить при помощи друзей материальный ущерб, а на оставшиеся затариться в ларьке паленым спиртом-рояль и под него — и под "Пинк Флойд" на скрипящем бобиннике — обсуждать с теми, кто еще в состоянии, плюсы и минусы Беловежского соглашения, а потом, в как-то внезапно наступивший понедельник, вернуться к соскучившемуся по тебе студийному микрофону — и шесть часов кряду не вылезать из прямого эфира.

Когда ты взрослый, все это представляется маловероятным, если не иллюзорным. Уже после двух рабочих ночей, забыв о том, что вообще-то ты млекопитающее дневное, организм требует положить конец нарушению его органических прав и после заката наотрез отказывается уходить на вроде бы честно заслуженный отдых.

Тихо встаю. Похоже, сейчас она на самом деле спит — это одна из ее излюбленных поз: тело прямое, как струнка, пальцы ног чуть выглядывают из-под одеяла, милые круглые пятки нависают над краем кровати, губы слегка приоткрыты… Я не могу смотреть на эти губы, я прикрываю дверь спальни и, напоминая самому себе своего же деда, подхожу к застекленной двери гостиной, выходящей на лужайку с заиндевевшей травой.

Ужасно холодная зима: даже здесь, в вечно умеренном Лондоне, по ночам в минус ныряет. Ну и где это хваленое глобальное потепление?

Опять дожди, опять промокла ночь

И кажется, что мир уже не тот.

Вот кто-то ждет сигнала, чтоб исчезнуть навсегда,

Спугнув созвездья снов.

Но этот старый опустелый сад

С ветвями спелых, долгожданных снов —

Он никогда не пустит никого в свою печаль

К неведомым словам.

И осень тихо бродит по листве,

Шурша ветрами нежными, как дым,

И всю неделю льется мокрый талый жалкий снег

И дождь глухой, как ты.

Закурить, что ли, как дед? Да ну, выходить наружу холодно, а дома мы договорились не задымлять интерьер, хотя иногда и нарушали это соглашение — то поодиночке, а то и хором. Но потом она решила бросить, и я пообещал блюсти договор строго-настрого. Хотя теперь, конечно, все равно: теперь она решила бросить и меня заодно.

Странно, небо светлое, но все в тучах. Ни луны, ни птиц, ни самолета.

Ни звезды, ни сна, ни сигареты,

Ни желанья совершать грехи

В ночь, когда не движутся планеты,

И когда не пишутся стихи.

Не роятся в кабаках красотки,

В мусорках не роются лохи,

Не родятся в тундре самородки,

И никак не пишутся стихи.

Принц и нищий вместе спят в отбросах,

Стерлась в пыль подкова у блохи,

Умирают вечные вопросы,

И не лезут в голову стихи.

Не имеют ценности монеты,

Потеряли запахи духи,

В день, когда не ищутся ответы,

В день, когда не пишутся стихи.

Я уйду, когда угаснет лето,

И когда охрипнут петухи,

В день, в котором не нужны советы,

В день, в котором не живут стихи.

Наверное, когда счастлив, стихи вообще ни в ком не живут — зачем?

Греет мысль, что я, наверное, много счастливее Пушкина. По крайней мере, если стихами измерять. Он прожил 38 лет — и столько написал! Я тоже прожил 38 — и сколько написал? Если Пушкин творил в таком же состоянии, что я, то он был глубоко несчастным человеком — всю жизнь. И Маяковский тоже. И Гребенщиков. Скромненько так.

И еще одно роднит: Пушкин тоже любил ногастых.

Уссурийские тигры