Топографический кретин - Ян Ледер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
За дверью он наткнулся на группу разочарованно выдохнувших китайских предпринимателей и, не дожидаясь последствий, быстро скрылся в соседнем номере.
Славик приходить в себя не хотел — и, возможно, был прав: чего такого он в таком себе не видел? — но Якову философствовать было некогда, так что минут через пятнадцать он взял со стола большой графин с питьевой водой и направил из него струйку прямо на лицо коллеги. Славик замычал, завращал зрачками под сомкнутыми веками, взялся ловить воду губами, поймал, благодарно причмокнул, согнулся в три погибели, стащил с себя одну туфлю, сунул её под подушку, разогнулся, улыбнулся и безмятежно засопел.
И тогда Яков махнул рукой и вернулся к себе, не без удовлетворения констатировав по пути, что число участников несанкционированного китайского митинга в коридоре существенно сократилось.
Яства на столе обнаружились нетронутыми, шампанское допитым, водка сильно начатой, а две Аньки — лежащими на двуспальной кровати. Услышав щелчок дверного замка, они оторвались от поцелуев и сказали:
— Ну и чего ты там торчишь? — и подвинулись чуть-чуть, беленькая влево, чёрненькая вправо, и похлопали по образовавшемуся между ними пространству.
В эту ночь Ноги были непривычно горячи, но только в эту. И вскоре он всё-таки принял решение их ампутировать. Просто со скуки, а не потому что постельного безразличия не простил или, там, тупости. Потому что есть женщины, которым прощаешь практически всё — и глупость, и фригидность, и измены, размышлял Яков. А какие конкретно это женщины, зависит, наверное, от их мужчин. Они ведь все — ну, по крайней мере, гетеросексуальные — делятся, в общем, на две категории: одни без ума от объемных дамских бюстов, другие — от длинных стройных ног.
Яков не сомневался: вторая группа куда как более многочисленна, и в этом, кажется, с ним соглашались и сами женщины. Не то чтобы он спрашивал — неудобно как-то, — но, обладая природной наблюдательностью, давно подметил: кабуки они носят гораздо чаще, чем бюстгальтеры с силиконом.
Или это только кажется?
2 февраля
Полураспад
Ничто так не даст понять и ощутить своего одиночества, как то, когда некому рассказать сон.
Фаина Раневская
Я говорю:
— Знаешь, а ведь я тебя люблю.
Она смотрит на меня долго и тепло.
— Знаешь, а ведь и я тебя люблю.
И я готов заорать от счастья, но даже во сне до меня доходит: это сон. К тому же какой-то вялый, неубедительный, но — вязкий: просыпаюсь тяжело, почти с головной болью. И смотрю на часы: полпервого, и трогаю простыню слева от себя — один. И вспоминаю: ну да, она же прислала эсэмэс — полетел компьютер, и ей придется переделывать гору работы, и на последнюю электричку она не успеет, — и я откидываюсь затылком на подушку и в тысячный раз понимаю, что нет никакой разницы, в какой именно час утра она придет домой. Даже моя подкорка уже с этим смирилась: вон сон какой получился блеклый, почти нецветной. Сепия, а не сон. Пора уж и мне осознать, пора начать привыкать к одиночеству. И я гляжу на часы: полпятого, и протягиваю руку, и чувствую ее — в полуметре, настолько далеко, насколько позволяет ширина кровати. Ну да, я же колючий.
— Ты колючий, — стала говорить она всякий раз, когда я пытаюсь прижаться к ней, поцеловать или обнять.
Я дикобраз, у меня колючее все: руки, ноги, щеки, губы, шея, грудь. А позавчера ночью выяснилось, что и спина тоже. Теперь, кажется, я могу прикасаться к ней только пятками. Впрочем, они шершавые. Поэтому она спит на расстоянии.
Прошлой весной в Риме она потеряла заколку для волос, а наутро решила, что слишком растрепана для завтрака и попросила меня сбегать за угол и купить какую-нибудь простенькую резинку, чтоб хотя бы хвостик затянуть. Простенькое у итальянцев не в чести, так что, обежав всю Кампо ди Фиоре, я нашел-таки резинку, но не голое эластичное колечко, а эластичное колечко с приделанной к нему тряпичной розочкой. Она, обычно чуждая бижутерии и вообще ненатуральных украшений, к этому цветочку почему-то прониклась. Поначалу резинка служила по прямому назначению, потом перекочевала на кармашек ее джинсовой куртки, добавив ей немножко наивного и совершенно не вычурного шарма.
— Пойдем в деревню поужинаем? — предложил я на днях, когда понял, что она почему-то никуда не собирается. — Дома есть нечего, кроме бананов и позавчерашнего хумуса.
Это правда: накануне — впервые за годы — я опустился до макдоналдсовского чизбургера.
— Пойдём, — неожиданно согласилась она и пошла в спальню — собираться.
— А можно тебя попросить надеть вот эти туфли? — спросил я, опять сильно рискуя нарваться на отказ.
— Не знаю. А зачем?
— Не знаю. Ты уже сто лет их не носила.
— Ну не сто лет, не так уж давно.
— Что, сможешь вспомнить, когда?
— Да. В прошлом сентябре, когда мы на Корфу были.
— Ну, не хочешь не надо, — кто я теперь такой, чтобы просить о подобных вещах. Но она вдруг их надела — черные остроносые туфли на точеных каблуках и с ленточкой, завязывающейся на лодыжке.
— А что, симпатично нога смотрится, да? — спросила она, когда мы устроились на балкончике моего любимого кафе, в которое заглянули перед ужином.
Я кивнул. Она оценила:
— Да, наверное, надо иногда нарядное носить.
— Безусловно, — согласился я. — Особенно теперь, когда не нужно всех вокруг уведомлять, что замужем.
В ответ она стукнула мне по лбу длинной ложечкой для латте и улыбнулась почему-то не очень радостно. Но, нарушив литературную традицию, не рассмеялась горьким смехом, переходящим в плач, а заговорила о чем-то другом. Смеялась она потом, когда мы сидели дома на диване и пили чай, и она очень буднично поинтересовалась, сможет ли, когда станет уходить от меня, взять то, что захочет.
— А когда это случится? — я тоже постарался быть индифферентным.
— Не знаю пока. Но могу поторопиться, если тебе так будет легче. Ты этого хочешь?
— Зачем ты задаешь вопрос, ответ на который знаешь сама.
Мы отпили каждый из своей кружки и по общей дальневосточной привычке — надо же, в нас еще осталось что-то общее! — закусили чай бутербродом со слабосоленым лососем.
— Знаешь, я хочу тебя попросить, — сказал я. — Забирай все, что тебе нужно, только оставь мне котов.
И вот тут она рассмеялась.
В квартире живут два кота. Не настоящих, деревянных. И не совсем два кота, потому что один
