Топографический кретин - Ян Ледер

— Нет, я так не смогу. А вдруг я влюблюсь?

— Уже есть кто-то на примете?

Боже, какая я сука!

— Нет.

— А если влюбишься, какой он будет?

— Ну… Не знаю… Я пока не думала об этом.

— А на каких мужчин ты обращаешь внимание? На что смотришь в первую очередь?

Господи, ну зачем мне это!

— Хм… На попу? На руки? У тебя, кстати, красивые руки.

Раньше говорила, что у меня классная попа.

Если нечего пить, если некому больше молиться,

Если незачем быть, и для снов не осталось причин,

Если не о чем петь и не хочется к свету стремиться,

И уже не суметь переплюнуть красивых мужчин,

И уже не посметь удержать ее музой нетленной,

Объяснить не успеть, объясненьям разумным не внять,

И уже не украсть, не похитить ее у вселенной,

Ни бесстрастье, ни страсть, ни бесчестье, ни лесть не принять,

И уже ни обнять, ни прижать — просто не дотянуться,

И уже не унять этой боли, что рвет на куски,

Не сказать, не шепнуть, не окликнуть и не оглянуться,

До утра не уснуть, а наутро завыть от тоски,

Если все кувырком, если нет больше точки опоры,

На мороз босиком, по асфальту в коньках — наплевать,

И совет не дает ни Коран, ни Конфуций, ни Тора,

Значит, кончился год. И другому уже не бывать.

Хорошо тем, у кого есть религия: можно списать на провидение и не думать о причинах. И ждать, когда фортуна вспомнит о тебе, повернется не задницей — какой бы привлекательной она ни была, — а тем, что у нее на обратной стороне, и не искать выхода из кошмара с названьем безысходность, а просто затаиться и ждать.

Еду на работу — это уже какой-то другой день, не 30 января; наверное, 31-е, хотя какая разница. Смена ранняя, поэтому еду на предоставленном конторой мини-кэбе. Это не двуколка с кожаным верхом, в которой в цилиндрах и сигарном дыму возвращаются из клубов джентльмены; это раздолбанный «пежо-307», пахнущий не доминиканским табаком, а рахат-лукумом вперемешку с гашишем. За рулем, судя по акценту, турок. Едет себе, бормочет что-то под нос, костяшками на шнурке побрякивает.

Отскок. Фрицы

Конец нулевых. Редкий для Москвы случай — на поднятую руку остановился блондин на старом опеле, даже не спросивший, знаю ли я дорогу. В салоне — ну ваще нереально! — не тошнотворная блотня под вероломным названием "шансон", а чуть менее тошнотворное "Радио ретро" с хитами восьмидесятых.

Заиграла "The Winner Takes It All", водила замычал в тон фонетическую тарабарщину, я думал о своем, смотрел на китчево подсвеченную Тверскую.

— Странно вообще-то, — сказал он.

Я кивнул: странно, конечно.

— В кино про войну фрицы всегда на таком грубом языке разговаривают, а тут вроде нет.

— Тут? Вы сейчас немцев возили?

— Да не, тут, в приемнике.

Я все не догонял.

— Какие фрицы?

— Ну поют вот!

— Так это "АББА".

— Ну, я и говорю, фрицы.

— Они не немцы. Шведы.

— Что, правда?

— Ну да. А поют вообще по-английски.

— Точно знаешь?

— Точно.

— Хм… Ну тогда вообще странно…

Хорошо тем, у кого есть религия. А может, четки завести? В Аллаха, наверное, уже не уверую, но, говорят, нервы успокаивает. Или просто рыбий жир попить?

Сказал ей, что разлюбил.

— Излечился, — уточнила она. — Мне от этого немножко грустно, но так, наверное, будет лучше для тебя.

Да нет, так будет лучше для тебя. Но благодарю за благородство.

Мне тоже всегда нравилось быть благородным. Своих подруг — и бывших, и настоящих, и даже прошлую жену — я рано или поздно знакомил с ней. Хотел, чтобы она поняла: у меня нет от нее тайн, даже змея своего — самое дорогое, что есть у человека, — ей в жертву принес. Потому что влюблен был по уши, по макушку, по самое нехочу, до безумия, до офонарения, до гробовой доски. И чувствовал: врать нельзя, нельзя скрываться, ложь калечит любовь.

Я знакомил ее с подругами, и каждая восхищалась ею, и каждая непременно мне говорила:

— Не обижайся, ты ведь знаешь, как я тебя люблю, но я не понимаю, что такая девушка делает с тобой.

Потом они быстро становились и ее подругами тоже — и при случае обязательно удивлялись:

— Нет, ну что вы за пара такая! Да ладно, шучу, вы ведь знаете, как я вас обоих люблю!

Ложь калечит любовь, правда любовь убивает.

Ноги

Угол атаки

У неё, наверное, была фамилия — фамилия ведь есть у каждого, нет? — но в Анькином случае это было неважно: зачем человеку фамилия, когда у него такие ноги. Тонкие и ровные, они казались непропорционально длинными даже для её точёного тела.

Ноги с горделивым спокойствием разгуливали по бару-кабаре «Изумрудная лампада», в котором Анька трудилась официанткой, и служили причиной обильного слюноотделения даже у сытых завсегдатаев. А завсегдатаями в «Лампаде» были все. Это если верить администрации заведения, которая утверждала, что других здесь просто не водится, потому что бар элитарный, только для артистов-журналистов и особо приближенных постмодернистов, а остальным сюда путь заказан.

Яков администрации верил не до конца, подозревая, что на самом деле посторонние на свет «Лампады» не сползаются по иной, более прозаической причине. Бар находился в самом центре Владивостока, через дорогу от площади Борцов за власть советов, однако располагался на чердаке пятиэтажного дома, построенного ещё до похода означенных советов на тихоокеанские окраины. По этому случаю здание имело высоченные потолки и не имело лифта, и случайного гостя, наверное, просто ломало отсчитывать сотни ступенек ради стопки-другой, тем более что тремя этажами ниже располагалась вполне себе респектабельная «Сапфировая борода», в которой тоже наливали, причём практически то же, что и наверху, поскольку оба заведения принадлежали одному хозяину, некогда актёру местного театра, а теперь успешному коммерсанту.

Как-то Яков поделился своими размышлениями об исключительности «Лампады» с другом Клином, который числился в баре-кабаре ещё большим завсегдатаем, чем остальные, в связи с чем свои заметки в местной прессе тискал под звучным псевдонимом Богемыч.

Клин был пацаном почти во всех отношениях ровным, а потому, выслушав приятеля, интуитивно избрал такой алгоритм поведения, который максимально подходил к условиям томного предвечернего слабоалкогольного времяпрепровождения. То есть лениво, без экстрима и перехода на личности, оспорил версию, изложенную Яковом. Завязалась неторопливая беседа о судьбах бичей, наркоманов, лесбиянок и других творческих интеллигентов, которая потихоньку вывернулась в диспут на тему местной, региональной и федеральной политики.

Часа через полтора,