Рожденные ползать - Александр Анянов

Представляя, как матерится Шувалов, тыкая пальцем во вмятины на фюзеляже 21-го, как виновато шмыгает носом Гусько и нервно дергает шеей, я злорадно подумал: «Идиот! Как можно, при осмотре самолета не заметить открытый лючок, расположенный прямо по центру фюзеляжа? Не представляю. Так ему, придурку, и надо. Пусть еще скажет спасибо, что в двигатель не попало, а то сейчас бы движок менять пришлось!»

В бога я никогда не верил, но пословицу: «Бог — не фраер, он все видит!» — знал. Подтверждение ее правоты, а также расплата за мое злорадство не заставили себя долго ждать. Следующим на моем самолете летал командир звена капитан Климов. Сразу после запуска, я заметил подозрительную оранжевую каплю, висящую под брюхом самолета, там, где располагался двигатель. Стараясь развеять охватившее меня нехорошее предчувствие, я взял отвертку и начал открывать двигательные лючки, чтобы посмотреть, в чем дело. В этот момент Климов добавил обороты и поток оранжевой гидравлической жидкости хлынул на серые плиты бетонки.

— Отказ гидросистемы. Нулевое давление! — раздался в наушниках моего шлемофона встревоженный голос капитана.

— Догадался уже. Все, отбой полетам! — это было все, что я мог сказать в данной ситуации.

Наконец, последние болты были откручены, лючки упали вниз и повисли на кронштейнах, как четыре поникших крыла. Я еще светил фонариком, пытаясь определить, откуда течет, когда ко мне подошел Дед. Он едва заглянул внутрь и тут же поставил диагноз:

— О, мембрана гидроаккумулятора лопнула. Повезло тебе парень, что хоть на том, что слева.

— Это почему? — раздраженно вырвалось у меня. На МиГ-27 стояло два гидроаккумулятора, и до сегодняшнего дня я не видел большой разницы между ними.

— Когда начнешь гидроаккумулятор менять, тогда поймешь. Доступ к левому — прямой, а чтобы добраться до того, что стоит по правому борту самолета, нужно сначала снять центробежный насос. Вот, где настоящий геморрой! Аналогичный случай произошел со мной в 79-м в Нивенском…

— Дед! — взмолился я. — Прошу тебя, не начинай. Правда, не до этого сейчас.

— Ну, как знаешь, — капитан был заметно разочарован.

Я уныло поплелся докладывать начальству об отказе на моей машине. Шувалова найти не удалось (он уже куда-то смотался), поэтому пришлось идти напрямую к Тихонову. Инженер выслушал меня и через плечо бросил:

— Давай, снимай пока неисправный. Сейчас пошлю тягач за запчастями.

— Когда снимать? — изумился я, оглядываясь вокруг. — Темно ведь, почти что ночь!

— Что тебе, ночь? — Тихон изобразил удивленное лицо. — Тут, на ЦЗ, достаточно света, — он кивнул на фонарь, под которым стоял мой самолет.

— А завтра днем, что нельзя?

— Анютов! — внезапно обозлился капитан. — Ты знаешь, что такое боеготовность полка? Так вот, она должна в любой момент быть не менее 95 процентов. Для каждой из эскадрилий — то же самое. Сейчас у нас два самолета стоит в ТЭЧ на регламенте. Вот и считай, сколько вместе с твоим, неисправным, будет. В школе учился? Процент от числа взять сможешь? Вот и бери.

— Так ведь холодно здесь…, — я все еще не верил, что инженер не шутит.

— Самолет до завтра должен быть в строю. Уходишь домой только после того, как ремонт будет полностью выполнен! — отрезал Тихон, показывая, что разговор закончен и пошел прочь.

— А хоть какие-нибудь обогреватели? — крикнул я ему вслед.

Тот полуобернулся, посмотрел на меня, как на ненормального и молча продолжил свой путь.

Полеты закончились. Техники растаскивали свои самолеты по укрытиям. Прошло еще немного времени, и я остался совсем один. Начался снег. Сильный порывистый ветер гнал его белые струи через желтые конусы света фонарей ЦЗ. Весь остальной мир тонул в темноте. До меня, наконец, дошло, что я теряю время даром — Тихон свой приказ не отменит, и полез под самолет.

Кое-как закрепив фонарик на двигателе, чтобы он светил в нужную точку, я начал прикидывать, с чего лучше начинать. Вспомнился мой опыт работы в Гражданской Авиации. Какой уважающий себя гражданский авиатехник станет делать такую работу зимой на открытом воздухе? Да просто пошлет инженера смены куда подальше! В крайнем случае, если поставить самолет в теплый ангар по каким-то причинам было невозможно, то в этой ситуации использовался передвижной аэродромный обогреватель, с двумя длинными брезентовыми рукавами. Один рукав направлялся на то место, где меняется агрегат, доводя там температуру до уровня Сочи, другой — под зад технику, чтобы не мерз. Неужели это такая большая роскошь для армии? Или, может, в этом есть свой, особый иезуитский смысл? Может, здесь просто не хотят приучать военных к удобствам, имея в виду, что на войне их не будет? Или, просто, считают, что чем злее техник, тем беспощаднее он будет громить ненавистного врага и тем легче отдаст жизнь за Родину? Как там в песенке: «Только от жизни собачьей техник бывает кусачим!».

Вопросы, вопросы… Я вздохнул и стал откручивать первый болт, крепящий черный шар гидроаккумулятора к двигателю. Работать в теплых овечьих рукавицах было ужасно неудобно. Они с трудом пролезали в узкое пространство между агрегатами. Гаечный ключ соскакивал, упорно не желая фиксироваться на гранях болта. Пришлось снять рукавицы и работать голыми руками, однако пальцы тут же прилипли к металлу. Вскрикнув от боли, я оторвал их, оставляя кусочки кожи на ключе. На подушечках пальцев выступили маленькие красные капельки. Черт побери, какого хрена меня понесло на механический факультет. Ведь говорила же мне мама: «Становись гинекологом сынок». Всегда бы руки в тепле были!

Работая то голыми руками, то, отогреваясь в рукавицах, мне удалось кое-как открутить первый болт и рассоединить топливопровод, ограничивающий доступ к моей цели. Едва успев увернуться от хлынувшего из него керосина, я встал и выпрямился, разминая затекшую спину.

Нижние двигательные лючки на МиГ-27 располагались на самой неудобной для ремонта высоте. (Кто об этом думал? Главное — скорость, боевая нагрузка. Чтоб летчику было удобно). Лежа работать нельзя — не достанешь, стоя и выпрямившись в полный рост — не получается. Возможный единственный вариант — это согнувшись пополам, да еще с сильным разворотом корпуса относительно ступней. Долго работать в таком положении было очень непросто. Человек быстро уставал, дрожали от напряжения ноги, начинала болеть спина. Но что поделаешь?

Отдохнув немного, я полез голыми руками, назад, в холодное полутемное чрево самолета, оставляя кровавые следы на металле. Однако стоило мне нагнуться, как порыв налетевшего ветра, как стальным ножом прошелся по оголившейся пояснице. Вдобавок, в темноте я не заметил, что наступил в лужу, растекшуюся под самолетом. Тонкая подошва валенок и носки, мгновенно промокли и пропитались вязким гидравлическим маслом. Медленно, но верно от холода стали терять чувствительность пальцы ног. Нужно было поменять позу — попытаться выйти из мокрого пятна и, хоть как-то выпрямиться, чтобы ветер не так сильно задувал под куртку.

На какое-то мгновение мне удалось зафиксироваться в этой, почти акробатической позе, но тут что-то тонкой струйкой полилось мне за шиворот. Это был керосин из ранее рассоединенного мною трубопровода. Черт! Я резко выпрямился и со всего размаха ударился лицом об острый выступ какого-то агрегата. Рот мгновенно наполнился чем-то теплым и соленым.

— А-а-ах, ты ж твою, бога душу мать! — я, отплевываясь кровью, выскочил из-под самолета и изо всех сил швырнул ключ о бетонку.

В этом крике было все: боль, злоба, отчаяние. Мелодично звякнув на морозном воздухе, железяка отлетела в сторону. Почти сразу же рядом с ней стал нарастать небольшой сугробчик. Я начинал замерзать, но даже пойти куда-нибудь, чтобы некоторое время отогреться у меня не было возможности, потому что я не мог бросить неохраняемый самолет.

Вокруг царила ледяная ночь и космическая тишина, прерываемая лишь воем ветра. Даже желтый свет фонарей казался теперь не теплым, а чужим, инопланетно-враждебным. Слезы бессилия выступили у меня на глазах. Зная, что меня никто не видит, я, не стесняясь, беззвучно плакал, вытирая текущие по щекам капли тыльной стороной грязной рукавицы. Нет, мне никогда не довести эту работу до конца. Завтра найдут мой, припорошенный снежком окоченевший труп, лежащий в луже керосина. Мне хотелось одного — лечь, закрыть глаза и никогда больше не просыпаться.

Как же так? Есть здесь хоть какая-то взаимовыручка? Неужели, учитывая погодные условия, нельзя было дать мне хотя бы кого-то в помощь? Я, конечно, понимаю — никому не охота мерзнуть, но ведь обязанность инженера — организовать работу. Или это сделано специально, потому что я двухгодичник? Значит, у них там, на Западе: человек, человеку — волк. А у нас, в Советской Армии, получается: человек, человеку — товарищ волк! Нет, не верю. Просто нет Панина, он бы обязательно помог. Кто-нибудь еще из нашей эскадрильи? Глупый вопрос! Мое сегодняшнее одиночество и есть лучший ответ на него.