Я умею прыгать через лужи. Рассказы. Легенды - Алан Маршалл

Он поднялся и выглянул в дверь хижины:

— Пойду стреножу Самородка и выпущу всех лошадей, а потом ляжем спать. Ночь будет темная, хоть глаз выколи.

Он посмотрел на звезды:

— Млечный Путь лежит на север и на юг. Погода будет ясная. Вот когда он идет с востока на запад, обязательно дождь польет. Ну, я ненадолго…

Питер вышел к лошадям, и мне было слышно, как он покрикивает на них в темноте. Потом стало тихо, и до меня донеслись мягкие звуки колокольчика: лошади углубились в лес.

Вернувшись, Питер сказал:

— Бидди здесь в первый раз. Она с фермы «Барклей». Лошадям, которые выросли в открытой местности, всегда страшно первую ночь в лесу. Они пугаются, когда кора потрескивает. Бидди начала храпеть, когда я ее выпускал. Ну ничего, обойдется. А теперь надо тебе постель устроить.

Внимательно осмотрев земляной пол хижины, он подошел к небольшой дыре, уходящей под стену, поглядел на нее с минуту, потом взял газету из-под солонины и засунул ее в дыру.

— Похоже на змеиную нору, — пробормотал он. — Если змея выползет, мы услышим, как зашуршит бумага.

Он положил на пол два полупустых мешка с сечкой и стал их разравнивать, пока не получилось что-то вроде тюфяка.

— Ну вот, — произнес он. — Так тебе будет хорошо. Ложись, я укрою тебя пледом.

Сняв ботинки, я улегся на мешки, положив руку под голову. Я устал, и постель показалась мне чудесной.

— Ну как? — спросил Питер.

— Хорошо.

— Солома может вылезти и уколоть тебя. Это отличная сечка, от Робинсона. Он ее режет добротно, мелко. Ну, я тоже ложусь.

Он постелил на пол мешки, улегся на них, громко зевнул и натянул на себя попону.

Я лежал, прислушиваясь к звукам леса. Мне было так хорошо, что спать не хотелось. Я лежал под своим пледом, охваченный волнением. Через открытую дверь доносился усиливающийся ночью запах эвкалиптов и акаций. Резкие крики ржанок, пролетавших над хижиной, уханье совы, шорохи, писк и предостерегающее стрекотание опоссума говорили мне, что тьма вокруг живая, и я лежал, напряженно прислушиваясь, ожидая, что произойдет что-то неожиданное и необычное.

Потом, мягко проникая сквозь другие звуки, послышался звон колокольчика, и я с облегчением откинулся на своем матрасе. Засыпая, я видел перед собой Кейт — она шла широким шагом, покачивая головой, мерно позванивая монганским колокольчиком.

Глава 26

Чем дальше мы углублялись в лес, тем величественнее и неприступнее он становился. И ощущение какой-то отчужденности росло во мне по мере того, как деревья вздымались все выше и выше. Они вытягивали гладкие, без единой ветви, стволы на двести футов вверх и лишь там одевались листвой. Низкая поросль не пробивалась у их подножия, они стояли на коричневом ковре из опавшей коры. Под ними царила странная, полная ожидания тишина, не нарушаемая ни щебетанием птиц, ни журчанием ручьев.

Наши крошечные дроги с крошечными лошадьми медленно пробирались среди могучих стволов, порой на поворотах задевая огромные корни, торчащие из земли. Позвякивание цепей упряжки и мягкие удары копыт по упругой земле, казалось, доносились лишь до ближайшего дерева — так приглушал лес эти звуки. Даже дроги поскрипывали как-то жалобно, а Питер сидел молча.

Местами, там, где росли буки и лес глядел приветливее, попадались неглубокие ручейки с прозрачной водой. Она бежала, поблескивая, по гладким, словно отполированным камешкам.

С полян, поросших редкой травой, едва прикрывавшей землю, за нами наблюдали кенгуру. Они раздували ноздри, стараясь уловить наш запах, и, почувствовав его, удалялись медленными прыжками.

— Я охотился на них, — сказал Питер, — но это все равно что стрелять в лошадь: потом бывает как-то не по себе. — Он закурил трубку и тихо добавил: — Я не говорю, что это плохо, но есть уйма вещей, которые нельзя сказать, чтоб были плохими, но и хорошими их тоже не назовешь.

Эту ночь мы провели на берегу ручья. Я спал под голубым эвкалиптом и, лежа на своих мешках, мог в просветах между ветвями видеть звезды. Воздух был влажный, прохладный от дыхания древовидных папоротников и мхов, и звон колокольчика звучал в нем явственнее. Порой он становился громче — это Кейт взбиралась на пригорок или оступалась, спускаясь к воде напиться, — но не умолкал ни на минуту.

— Сегодня приедем в лагерь, — сказал утром Питер. — Мне надо быть там к полудню. Хочу до вечера успеть с погрузкой.

Лагерь лесорубов расположился на склоне холма — выехав из-за поворота, мы увидели среди густой поросли большую вырубку.

Над лагерем узкой лентой вилась тонкая струйка голубого дыма; на вершине холма поблескивали на солнце кроны деревьев.

Дорога огибала холм и выводила прямо на поляну, вокруг которой в беспорядке были навалены срубленные верхушки деревьев.

В центре поляны стояли две палатки, перед которыми горел большой костер. На треножнике над огнем висели закопченные чайники. К костру шли четверо мужчин. Они поднимались по склону от того места, где лежало срубленное дерево, которое они обрабатывали. Упряжка волов отдыхала у штабеля распиленных бревен; погонщик сидел тут же у дрог на ящике с провизией и обедал.

Питер рассказывал мне о людях, живущих в лагере. Ему нравился Тед Уилсон, сутулый человек с кустистыми, пожелтевшими от табака усами и веселыми голубыми глазами, от уголков которых лучами расходились морщинки. Тед построил бревенчатый домик в полумиле от лагеря и жил там с миссис Уилсон и своими тремя ребятишками.

Мнение Питера о миссис Уилсон как-то раздваивалось. Он считал ее хорошей поварихой, но жаловался, что она «любит выть по покойникам». «И не переносит вида крови», — добавлял он.

Питер рассказывал, что миссис Уилсон как-то ночью укусил комар, и на подушке остался кровяной след величиной с шиллинг.

— А она подняла такой визг, — заметил Питер, — словно в комнате зарезали овцу.

Кроме Теда Уилсона, на участке работали еще три лесоруба, которые жили в палатках. Один из них, Стюарт Прескотт, малый лет двадцати двух, с волнистыми волосами, носил по праздникам тупоносые башмаки цвета бычьей крови. У него был мохнатый жилет с круглыми красными пуговицами, похожими на камешки, и он пел в нос «Ах, не продавайте мамочкин портрет». Прескотт аккомпанировал себе на гармонике, и Питер говорил, что поет он здорово, «а вот в лошадях ни черта не смыслит».

За щегольство приятели прозвали Стюарта Прескотта Принцем, и постепенно все стали называть его так.

Он одно время работал в лесу неподалеку от нашего дома и часто проезжал верхом, мимо наших ворот, направляясь на танцы в Тураллу. Отец как-то ездил вместе с ним в Балунгу и, вернувшись, сказал мне:

— Я сразу заметил, что этот парень не умеет ездить верхом: каждый раз, как соскакивает с лошади, причесывается.

Принц любил твердить о том, что надо уезжать в Квинсленд.

— Там можно нажить большие деньги, — повторял он. — В Квинсленде много земли расчистили.

— Верно, — соглашался отец. — Кидмен — человек не скупой. Он и тебе предоставит шесть футов земли после того, как поработаешь на него сорок лет. Пиши, проси у него место.

Артур Робинс, погонщик волов, был родом из Квинсленда. Когда Питер спросил его, почему он уехал оттуда, Робинс ответил: «Там живет моя жена», и это объяснение вполне удовлетворило Питера. Потом Питер спросил его, каков он, этот Квинсленд, и тот сказал: «Чертовски скверное место, но все равно так туда и тянет, ничего с собой не поделаешь».

Он был маленького роста, с жесткими, торчащими бакенбардами, между которыми возвышался огромный нос, открытый всем ветрам. Беззащитный нос, красный, весь в рябинах; отец, знавший Артура, как-то сказал, что, видно, нос изготовили сначала, а потом уже приделали к нему Артура.

Питер считал, что Артур похож на вомбата:

— Каждый раз, как его вижу, мне хочется спрятать от него картошку.

Замечания о его внешности не обижали Артура, но стоило сказать слово о его волах, как он немедленно раздражался. Однажды, объясняя трактирщику в Туралле причину своей драки с приятелем, Артур сказал:

— Я молчал, пока он издевался надо мной, но не смог стерпеть, когда он стал ругать моих волов.

Этот проворный, живой человек любил повздыхать о том, что «жизнь тяжела». Он произносил эту фразу, вставая после обеда, чтобы вновь взяться за работу, или уходя домой из трактира. Эти слова не были жалобой. Они выражали давнюю усталость, дававшую себя чувствовать, когда Артур возвращался к работе.

Когда Питер остановил лошадей у палаток, обитатели лагеря уже наполнили кружки черным чаем из чайников, висевших над огнем.

— Как дела, Тед? — крикнул Питер, слезая с дрог. И, не ожидая ответа, продолжал: — Ты слышал, я продал гнедую кобылу?

Тед Уилсон подошел к бревну с кружкой в правой руке и свертком с едой в левой.