Я умею прыгать через лужи. Рассказы. Легенды - Алан Маршалл

Мы перелезли через забор и подошли к обугленному пню с остатками корней около поросшей травой ложбинки.

— Говорят, он ударился грудью об этот, а головой о тот корень. — Питер указал на два заостренных, как пики, корня, торчавшие из пня. — Его лошадь… Стой, как она скакала? Вон, она поскакала туда. — Он описал рукой полукруг, охватив часть выгона. — В ту сторону. Повернула у того дерева, пошла кругом, видно, проскакала мимо тех папоротников и потом вот по этой лужайке. Испугалась пня и понесла.

Он отошел шага на четыре от пня и измерил глазами расстояние.

— В этом месте он слетел с лошади. Тут она бросилась в сторону. — Питер указал рукой в направлении забора. — И упал он направо… — Питер помолчал с минуту, пристально глядя на пень. — Он так и не узнал, что его убило.

Когда мы вернулись к дрогам, Питер рассказал мне, что старик Джексон стал каким-то странным после смерти сына.

— Не то чтобы свихнулся, а как будто сломалось в нем что-то — все время ходил грустный.

Мы подъехали к запруде, и Питер снова остановил лошадей:

— Вот здесь. У того берега глубоко. С тех пор, конечно, все заросло. Он пошел прямо туда и уже не вернулся. Его старуха и младший сын сразу уехали после этого. Она страшно убивалась. Сейчас тут и соломинки не найти, чтобы трубку прочистить. Я приехал с телегой, погрузил весь ее скарб и отвез в Балунгу. Ей-богу, когда она меня увидела, у нее прямо лицо просветлело. А когда я уезжал, она не выдержала. Я сказал ей, что старик Джексон был настоящий человек. Но моя старуха говорит, что от этого ей еще горше. Не знаю…

Он тронул лошадей, потом сказал:

— Говорят, если человек утопился, значит, у него в голове какой-то винтик сломался. Может, и так… Не знаю… Только старик Джексон был не такой. Он был хороший человек. Ему всего и нужно-то было, чтобы приятель сказал: «Не падай духом», и он выправился бы. А я, как на беду, в тот день уехал подковывать лошадей.

Глава 25

Ночевали мы в заброшенной хижине лесоруба. Питер распряг лошадей, затем достал из лежавшего на дрогах мешка путы и колокольчик.

Я взял колокольчик в руки. Он был тяжелый, фунтов пять, с низким мелодичным звоном. Я позвонил, прислушиваясь к звуку, который всегда вызывал в моей памяти ясное утро в зарослях, когда каждый листок еще увлажнен росой и сороки наполняют лес своим стрекотанием. Потом я уронил колокольчик на землю с высоты всего в несколько дюймов, но Питер, смазывавший ремни, крикнул:

— Черт! Не делай этого! Нельзя бросать колокольчик, он от этого портится. Ну-ка, покажи его мне! — Он протянул руку.

Я поднял колокольчик и отдал ему.

— Это монганский колокольчик, самый лучший в Австралии, — пробормотал Питер, внимательно осматривая его. — Я заплатил за него фунт и не отдал бы и за пять. В ясное утро его слышно за восемь миль.

— Отец говорит, что самые лучшие колокольчики — кондамайнские.

— Да, я знаю. Ведь твой отец из Квинсленда. От кондамайнского лошадь глохнет. У него чересчур высокий звук. Попробуй все время привешивать лошади такой колокольчик, и она оглохнет. Есть только два настоящих колокольца — мэнникский и монганский, и монганский лучше. Их делают из особого сплава. И не просто из сплава, а подбирают такой, чтобы давал красивый звон.

— А на какую лошадь вы его наденете? — спросил я.

— На Кейт, — ответил Питер. — Она у меня одна подходит для колокольчика. У других звон не получается. А у нее широкий шаг, и она потряхивает головой. Покачивает ею, когда ходит. Поэтому я надеваю колокольчик на Кейт, а Самородка стреноживаю. Он у них самый главный, и остальные держатся около него. — Питер выпрямился. — Сначала подвешу им на час торбы с кормом, а то здесь только жесткая поросль, лошадям и пощипать нечего.

— А я пока разведу огонь в хижине, хорошо?

— Ладно. И поставь чайник. Я скоро приду.

Когда он вошел в дом, огонь был давно разведен, чайник уже кипел. Питер бросил щепотку чаю в кипящую воду и поставил чайник на каменную плиту перед очагом.

— Ну так, а где твоя солонина? — спросил он.

Я уже принес в хижину свои мешки и теперь, вынув завернутое в газету мясо, передал его Питеру. Питер развернул солонину, потрогал ее толстым, почерневшим от грязи пальцем.

— Это отличная говядина, — заметил он. — Лучшая часть ссека.

Он отрезал мне толстый кусок и положил его между двумя огромными ломтями хлеба.

— Вот тебе на заправку.

Потом наполнил крепким черным чаем две жестяные кружки и протянул одну из них мне:

— Никогда еще не встречал женщины, которая умела бы заварить чай. В чашке всегда видно дно, если заваривала женщина.

Мы сидели у огня, уплетая мясо с хлебом. Откусив кусок, Питер раза два с шумом прихлебывал чай.

— Ух, — блаженно говорил он и ставил кружку.

Когда чай был выпит, он выплеснул остатки в огонь и сказал:

— Ну, а как твоя нога ночью? Ты ее бинтуешь или что другое с ней делаешь?

— Нет, — ответил я с удивлением, — ничего с ней не надо делать. Она просто лежит себе, и все.

— Да ну! — воскликнул Питер. — Это здόрово! А побаливает она иногда?

— Нет, — сказал я, — я ее совсем не чувствую.

— Если бы ты был мой сын, я бы свез тебя к Вану в Балларат. Он чудеса делает, этот человек. Он бы тебя вылечил.

Я уже слыхал об этом китайце, лечившем травами. Большинство людей, живших в Туралле и ее окрестностях, считали, что он может помочь, даже если все врачи оказались бессильны. Отец всегда фыркал, заслышав его имя, и называл его «торговцем сорняками».

— Да, — продолжал Питер, — этот Ван никогда не спрашивает, что у тебя болит. Он как посмотрит на человека, так сам сразу и определит. Я бы ни за что не поверил, ей-богу, но мне Стив Рамсей о нем рассказывал. Помнишь Рамсея — у него всегда живот болел?

— Да, — ответил я.

Так вот, Ван его вылечил. Когда у меня поясница разболелась, Стив мне посоветовал: «Поезжай к Вану, но не говори, что с тобой. Просто посидишь у него, а он подержит твою руку и такие вещи тебе расскажет, что ты прямо зашатаешься от удивления». И ей-богу, так и случилось. Я отпросился на неделю и поехал к нему. Он посмотрел на меня так, как Стив говорил. Я ему ни слова не сказал: ведь деньги уплачены, так пусть он сам и доискивается, что со мной. Я сижу, и он сидит, держит мою руку и пристально смотрит на меня. Потом говорит: «Зачем вы носите эту повязку?» Да, так он и сказал. «Я никакой повязки не ношу», — ответил я. «Нет, вы чем-то обвязались». — «На мне красный фланелевый пояс, если вы это имеете в виду…» — говорю я. «Придется вам с ним расстаться, — заявляет он. — С вами был когда-нибудь несчастный случай?» — «Нет», — ответил я. «Подумайте хорошенько», — говорит он. «Э-э, с год назад я вылетел из двуколки и попал под колесо, но все обошлось». — «Нет, не обошлось, — заявляет он. — В этом вся ваша беда. Вам бок помяло». — «Черт возьми! — говорю я. — Так вот оно в чем дело». Тут он дает мне пакетик с травами за два фунта, мать их потом сварила для меня — до чего ж это было гнусное пойло! Зато боль как рукой сняло.

— Значит, у вас это было от желудка, — сказал я. — А мне надо, чтобы мои ноги и спина вылечились.

— Все идет от желудка, — произнес Питер с убеждением. — Тебя раздуло дурным воздухом или еще чем, как корову на люцерне, и что-то в тебе осталось, а теперь надо от этого избавиться совсем. Так Ван вылечил одну девушку, приехавшую к нему издалека. Все знают этот случай. Она была такая худая, что даже тени не отбрасывала, хоть и ела как лошадь. Все доктора уже от нее отказались. Тогда она поехала к Вану. А он ей и говорит: «Два дня ничего не ешьте, потом поставьте перед собой тарелку с бифштексом и жареным луком и вдыхайте этот запах». Она так и сделала. И что же ты думаешь? У нее изо рта как начал выходить солитёр, и ползет, и ползет… Говорят, он был черт знает какой длины. И лез, пока весь не вывалился на тарелку. Она потом такая толстая стала — в дверь не пройдет. Солитёр-то, видно, много лет в ней сидел и все, что она ела, сжирал. Если бы не Ван, она бы наверняка померла. А доктора ни черта не знают по сравнению с этими китайцами, которые лечат травами.

Я не поверил Питеру, хотя его рассказ напугал меня.

— Отец говорит, что любой может лечить травами по-китайски, — возразил я. — Он сказал, что для этого нужно только быть похожим на китайца.

— Что? — с возмущением воскликнул Питер. — Он это сказал? Да он рехнулся! Спятил малый! — Потом добавил более мирным тоном: — Вот что я тебе скажу, и заметь, никому другому я не стал бы этого говорить: я знаю одного парня, образованного, понимаешь, он может что угодно прочесть, — так он мне рассказывал, что в Китае, у себя на родине, эти люди учатся много лет. А когда заканчивают ученье, их экзаменуют всякие ученые врачи. Экзаменуют, чтобы увидеть, умеют ли они лечить травами. И знаешь, как это делается? Двенадцать парней, те, что учились, заходят в комнату, где в стене пробито двенадцать круглых отверстий в другую комнату. Потом ученые врачи уходят, ну, куда угодно… на улицу… искать людей с двенадцатью страшными болезнями. Подойдут к человеку и спросят: «У тебя что болит?» — «Кишки». — «Подходяще, годится». Потом к другому. «У меня печенка вся сгнила». — «Хорошо, тоже подойдет». Потом найдут парня, у которого, скажем, поясница болела, как у меня. Тоже годится. Словом, подберут двенадцать человек, приведут их в ту, другую комнату и попросят каждого просунуть руку в отверстие в стене. Понимаешь? А парни, что держат экзамен, должны посмотреть на двенадцать рук и написать, чем больны все эти двенадцать человек за стеной, и, если кто ошибется хоть на одном больном, — все, значит, провалился. — Питер презрительно хмыкнул. — А твой старик говорит, что любой может лечить травами по-китайски. Но все равно мы с ним ладим. У него есть свои причуды, но я его не осуждаю.