Николай II - Элизабет Хереш

Во время одной из этих демонстраций патриотического единства над куполом Исаакиевского собора вздымались первые клубы дыма. Он шел от близлежащего здания немецкого посольства. Кто-то его поджег — посольство горит.

Генерал Лукомский: «Демонстрация перед Зимним дворцом отражала чувства русского народа. Никто не станет утверждать, что людей загоняли туда силком или что манифестацию организовывала полиция. Нет, чувствовалось, что все обыватели слились в одно целое и хотят в едином порыве навалиться на врага, который угрожает их Родине.»

Даже социал-демократ, позднее председатель Временного правительства в 1917 году, Александр Керенский[69], не разделявший монархических восторгов, сходным образом описывает энтузиазм единения:

«Тут объявили войну, и произошло чудо. Ничего не осталось от баррикад, от уличных демонстраций, от забастовок и вообще от революционного движения ни в Петербурге, ни во всей необъятной империи. Буквально в течение часа изменилось настроение всего народа. Мобилизация прошла с точностью и порядком, которые всех поразили. Этот патриотизм не имел ничего общего с осуществлением мечты водрузить крест над Константинополем или с сокрушением германского милитаризма и прочими идеологическими соображениями. Война, которая шла за сохранение места России среди борющихся за гегемонию в мире держав, народом рассматривалось как навязанное извне зло, от которого следует поскорее освободиться. Цель войны для девяти десятых русского народа сводилась к одному слову — оборона…».

Когда царь стоял на балконе, вышеописанная сцена вызвала у него слезы, он опустил голову и закрыл лицо руками. Так тяжело далось ему решение подписать манифест («Мне не следовало так терзаться», — признался он потом воспитателю царевича Жильяру), что поддержка народа не только взволновала, но и подкрепила его.

Был и еще один последовательный противник вступления России в войну — бывший министр Витте. Он находился за границей и, встревоженный, вернулся в Петербург, надеясь удержать Россию от втягивания в эту войну. Палеолог так излагает его позицию:

«Эта война — безумие! За что должна сражаться Россия? За наш престиж на Балканах, наш священный долг, помощь кровным братьям? Ото романтическая, старомодная химера. Ни одному человеку здесь, но крайней мере мыслящему человеку, нет никакого дела до этого задиристого тщеславного балканского народца, сербов, в крови которых на самом деле нет ничего славянского, это просто турки, окрещенные ложным именем! Пусть сербы понесут наказание, которое заслужили. И это стало поводом к развязыванию войны!

А теперь поговорим о выгодах и преимуществах, которые нам может принести война. Чего можно от нее ожидать? Расширения территории? Боже милостивый! Разве империя Его Величества недостаточно велика? Разве у нас нет в Сибири, Туркестане, на Кавказе и в самой России огромных пространств, которые еще предстоит открыть? Что нам завоевывать из того, что мельтешит перед глазами? Восточную Пруссию? Разве у государя и без того не слишком много немцев среди подданных? Галицию? Там же полно евреев! Константинополь, чтобы водрузить крест на Святой Софии, Босфор, Дарданеллы? Настолько безумно, что об этом и помышлять не следует. И даже если мы выберемся из всеобщей войны, а Гогенцоллерны и Габсбурги ׳гак. измельчают, что пойдут по миру и согласятся на все наши условия, — это будет означать не только конец немецкого господства, но и насаждение республик по всей Европе! Это будет одновременно означать и конец царизма.

Лучше помолчу о том, что нас ждет в случае нашего поражения… Мой практический вывод таков: нам следует как можно быстрее покончить с этой дурацкой авантюрой».

Хотя реформы этого старого министра носили революционный характер и обеспечили России процветание, его слова остались неуслышанными. Скептик Витте оказался в странной компании. Распутин, человек, попавший ко двору благодаря своим сверхъестественным способностям в лечении больного наследника, тоже предсказывал всяческие катастрофы в случае вступления России в войну, и его тоже не услышали.

«Балканы не стоят войны״, — говорил он еще в ПКЖ году, когда аннексия Боснии и Герцеговины Австрией чуть не привела к вооруженному конфликту. Сейчас он предупреждал царя телеграммой из своего сибирского села, в котором лечился после покушения[70]: «С войной придет конец России и тебя самого, и ты потеряешь всех до последнего человека». Анна Вырубова, фрейлина и наперсница царицы, сама принесла царю эту телеграмму; как она вспоминает, Николай на ее глазах порвал ее на кусочки. Но Распутин не отступался. Он взял большой лист бумаги и нацарапал печатными буквами свое пророчество:

«Милый друг,

повторяю, что большущая туча, полная горя и несчастий, нависла над Россией; она темная, и никакой свет через нее не проходит. Прольется море померенное слез и еще больше крови. Нет слов для неописуемых ужасов. Знаю, войну тебе навязали, а они не знают, что она значит неминуемую гибель. Тяжка Божья кара, если к разуму прислушаться. Царь-отец не должен позволить безумцам уничтожить себя и свой парод. Даже если победим немцев — что будет с Россией? О таком великом бедствии никто не помышлял с начала времен, когда Россия умоется кровью. Страшная гибель, и горю не будет конца.

Даже если среди гражданских подданных бытуют сомнения относительно исхода начинающейся войны, военные заражают царя оптимизмом, офицеры и солдаты охвачены подъемом. Толпами идут записываться в добровольцы. Николай традиционно благословляет выступающие на фронт войска иконой, ибо царь в России является и светским, и духовным главой государства. Верховным главнокомандующим вооруженными силами царь назначает своего дядю, великого князя Николая Николаевича — «до моего прибытия в Ставку…».

В кабинете царя собрались военный министр Сухомлинов, министр внутренних дел Маклаков, министр иностранных дел Сазонов, министр путей сообщения Рухлов, военно-морской министр Григорович, министр финансов Барк и председатель Совета министров Горемыкин. Однако вскоре начнется быстрая смена министров.

Уже через несколько дней проясняются обстоятельства, которые имеют решающее значение для операций на фронте.

Через два дня после впечатляющей демонстрации с молитвой, 22 июля (4 августа), царь записывает в дневнике:

«Германия объявила войну Франции, чем вызвала большой шок. Горемыкин, Сухомлинов и Сазонов являлись ко мне с докладами».

На следующий день:

«23.7. Утром получил хорошую новость: