Хороший сын - Роб ван Эссен

в печи, и в первую ночь выделяет кровать в маленькой боковой комнатке. Да, я все это себе представляю, на улице так и идет дождь, за последующие дни и ночи я научусь распознавать различные звуки дождя – шелестящий, барабанящий, дробный, шепчущий, – и я опишу, что со мной было и как я оказался здесь, и все, что еще произойдет, я придумаю тоже.

4. Монастырь

Глава 1

С чего начинать? – надо продолжать рассказ о прошлом. Когда закончился мой контракт в архиве (проект по постройке новых корпусов и переезду еще не был завершен, но мои двенадцать месяцев истекли), я подал документы в Университет Амстердама на искусствоведение. Из-за того что я бросил школу, не доучившись, мне пришлось сдавать вступительный экзамен, но оказалось, что это формальность, и с сентября меня зачислили. Потом, как я понимаю, было по-другому, но в середине восьмидесятых искусствоведы еще работали с диапозитивами. Я проводил многие часы в затемненных аудиториях в университетском квартале Аудеманхёйспорт, где за спиной у профессоров висел экран, на который проецировались слайды. Проектор находился внутри конструкции, которую ассистент поднимал к потолку, сначала пристроив к ней круглый резервуар с диапозитивами. Затем с этого высокого положения на экран один за другим выпрыгивали слайды; каждая смена изображения сопровождалась звуком, подобным тому, с каким в вестернах перезаряжают револьверы. На лекциях и семинарах я начал догадываться (но возможно, я это прямо сейчас придумываю, пока пишу), что счастье в узконаправленной специализации. Не потому, что якобы важно знать об одном предмете или теме все, – важно все время узнавать о них что-то новое, всякий раз рассматривать их с другого угла, исследовать, что о них думали и писали другие, важно находить и рассматривать еще неизвестные углы зрения и детали; важно посвятить себя чему-то, что подробно описано. Если это и на самом деле путь к счастью (прямо сейчас мне кажется, что я знаю это совершенно точно), то я вынужден считать свою жизнь неудавшейся; писатель связан с остальным миром не так. Этот вывод меня удивляет, я-то всего лишь хотел рассказать о своей незаконченной учебе в университете в свете того, что это был определенного рода трамплин к тому времени, когда я внезапно воссоединился с Ленноксом и Йоханом и мы общими усилиями создали Бонзо. Вот опять мои мысли расползаются, я торможу в неожиданных местах, вместо того чтобы сконцентрироваться на том, что хочу рассказать. Короче, безнадежно.

За те два года, что я изучал историю искусств, я редко виделся с Ленноксом. А может, вообще никогда. Мы обменялись телефонами, когда я уходил из архива, я смутно помню какие-то моменты, когда мы с ним сидели на открытых террасах кофеен или зависали в барах, но вполне вероятно, что это плод моего воображения. В кафе я в то время действительно ходил, но с одногруппниками. Каждую пятницу для студентов-первокурсников с искусствоведческого устраивались посиделки в баре на улице Нес, недалеко от аудиторий в Аудеманхёйспорт. Я был верным посетителем этих встреч, потому что хотел быть частью этого мира. Я ведь начал свою академическую карьеру с запозданием и понимал, что будет ли твоя жизнь наполненной, зависит от того, используешь ли ты свои интеллектуальные способности. Эти двенадцать месяцев в архиве оказались очень ценными, они закинули меня с периферии в самую гущу жизни, но сейчас было важно использовать свои возможности, включить мозг, работать на своем уровне, а не ниже.

Но периоды жизни имеют свойство перетекать из одного в другой, хоть мы и любим считать их чем-то изолированным, и мое недавнее прошлое оставило свой след. Однажды во время пятничных посиделок я оказался за столом с компанией, где был один дядька в возрасте; среди первокурсников попадались пенсионеры – это были приличные господа с аккуратно подстриженными седыми волосами, бывшие врачи и агенты по недвижимости, у которых наконец нашлось время посвятить себя изучению искусства. Тот, что сидел за нашим столом, был среди них единственным, кто приходил на пятничные сборища. Он разговаривал с молодой студенткой, которая по непонятной причине ловила каждое его слово. Насколько я помню, старикан и девушка рассуждали о картине Рафаэля. Если ты когда-нибудь окажешься у меня в спальне, говорил он, то увидишь, что над кроватью у меня висит репродукция этой картины. Если будешь сверху – увидишь, если снизу – нет, сказал я не подумав. Это был тот мгновенный юмор, которому я научился в архиве, чтобы обороняться от пацанов с дилдо-стола. Как выяснилось, студенты-искусствоведы предпочитают более тонкую игру смыслов. Повисла полумертвая тишина, замолчали не только мужчина и девушка, но и другие студенты, которые следили за разговором. От репутации хама, в которые меня сразу же записали (это выражалось не на словах, а во взглядах и мелких изменениях положения тела, так что я вдруг оказался совсем один за столом, вроде бы полным народу), за годы учебы я так полностью и не избавился. Может быть, блеск моей только что начавшейся новой жизни слегка потускнел уже тогда, хоть великое потускнение случилось позже. Но я точно стал задумываться (или это я сейчас задумываюсь) о словах директора, который пророчил мне, что если я буду заниматься неквалифицированным трудом, то попаду в другой мир, к людям другого сорта; это как раз проблемой не стало, в архиве я на удивление легко влился в коллектив. Но к моменту возвращения в свой собственный мир я уже настолько изменился, что теперь здесь мне не было места.

Я тогда жил в комнатке на четвертом этаже с другой стороны Весперзейде (мало того, что высоко, так там еще и крыша протекала) и чувствовал себя все более одиноким. Не будет преувеличением сказать, что на плаву меня держало искусство. Я стал завсегдатаем Городского музея и Рейксмузеума. Кстати, за все это время я не встретил там ни одного однокурсника, не иначе, они в перерывах между потрахушками восхищались друг у друга в спальне висящими над кроватью репродукциями.

Сейчас я уже точно не вспомню, когда мой энтузиазм в учебе начал угасать. Не может быть, что все дело было только в той несчастной реплике и реакции других студентов, и не само искусство было виновато. Прежде чем Дэмиен Хёрст обклеит платиновый череп бриллиантами, пройдет еще двадцать лет. Но как бы то ни было, я ото всех отдалился. Именно в то время я прочитал первые книги о буддизме; начал я с купленных в старом магазине пейпербеков уже упомянутого Алана Уотса. В том, что эти идеи нашли во мне отклик, я сейчас вижу подтверждение той мысли, что любовь к западному (или, если вам угодно, квази-) буддизму подпитывается в основном желанием бездействия и что влечение к нему испытывают преимущественно склонные к пассивности личности. К счастью, тогда в моей жизни появилась Эмми. (К счастью? Да, все-таки к счастью, хоть и недолгому.) Она приехала из Англии и ходила, хотя практически ничего не понимала по-голландски, на пары и семинары по золотому веку. Я помогал ей тем, что переводил лекции на английский и проводил с ней все время. Водопад темно-каштановых волос, большие круглые очки в серебряной оправе, свет летал туда-сюда в стеклянных линзах, когда она, усиленно кивая, ходила со мной по Рейксмузеуму, словно все, что она видела, к ее невыразимой радости, соответствовало ее ожиданиям. У меня ожиданий было немного, и она все их превосходила. Она жила в общежитии на Весперстрат, по диагонали от бывшего хлебозавода, где я когда-то ходил по сумрачным помещениям с низкими потолками и глядел на собирающих макеты полицейских, теперь, стоя у окна ее комнаты, я смотрел, как здание неторопливо сносят шар-молотом и большими экскаваторами, выедающими из него целые куски. Внутренние стены, практически не знавшие дневного света, вдруг оказывались голыми у всех на виду, прежде чем рухнуть; падающие трубы поднимали огромные клубы пыли на перегороженной улице; я узнавал помещения, в которых бывал, и в то время, как я их узнавал, они навсегда покидали этот мир. Это было страшное и страшно красивое зрелище, как не