Хороший сын - Роб ван Эссен

остальные, я слишком зол на остальных, все суки, все козлы, вы, блин, должны дать мне спокойно выложить продукты на ленту… Один… Два… Все, хватит… Ноги болят, встать-то хоть получится? Мою жизнь, не надо забывать, всегда кто-то контролировал… Нужно поговорить об этом с Ленноксом… Как будто эта жизнь мне не принадлежит… Это жизнь, но это не твоя жизнь… Просто посмейся над этим… И вот ради этой мысли я тут отсиживал задницу… Значит, можно вставать, все.

Глава 8

Этот ресторан тоже выбрал Леннокс, или он просто завернул в первый попавшийся, не знаю, он сегодня какой-то молчаливый, да и мне не совсем понятно, о чем говорить.

А я только что помедитировал, произношу я то, что приходит в голову, или ты и так уже в курсе?

Нет, с чего бы?

То есть настолько серьезно вы за мной не следите.

Он мог бы улыбнуться, но нет.

По оконному стеклу стекают капли дождя.

А как все это происходило? – спрашиваю я.

Что?

Все эти годы, говорю я. Я представляю его за столом – это такой большой тяжелый письменный стол на серых металлических ногах, под ним с обеих сторон по тумбе; на двери из дымчатого молочного стекла буквы его имени в зеркальном отражении, так, чтобы можно было прочитать из коридора. К нему в кабинет постоянно заходят люди с бумагами в руках. Он сейчас там-то и там-то, говорят они, или: он сейчас делает то-то и то-то, только что встречался с тем-то и тем-то – и складывают бумаги в неглубокие лотки, стоящие на столе. Леннокс благодарит их одним только жестом, не поднимая глаз. То и дело он достает из какого-нибудь лотка лист бумаги, пробегает его глазами, делает заметку в большой тетради перед собой, комкает листок и кидает его в большое мусорное ведро из плетеной проволоки, стоящее у стола. Пол рядом с ведром весь усыпан бумажными шариками, самые свежие из них еще похрустывают.

А вот что я еще хотел спросить, говорю я, между Конторой и искусственным интеллектом есть связь, вы как-то связаны с роботами-регистраторами?

Нет, отвечает Леннокс.

С этим понятно. Он мог хотя бы удивленно посмотреть, такого вопроса он точно не ждал. Я снова представляю его за рабочим столом, как он читает один документ за другим. Он сидит напротив тебя в ресторане и задает странные вопросы! – выкрикивает один из информантов, не заходя в кабинет, а только просунув голову в дверь. Сейчас перестанет, говорит Леннокс, не поднимая головы.

Он заказывает две пиццы, и, пока мы едим, я думаю: я ем за одним столом с Господом Богом. Он всеведущ, он знает каждый мой чих, он сохранил в отдельном сосуде все мои слезы. Леннокс – Господь Бог, кто бы мог подумать. Вообще-то нужно бы у него спросить, что он мне уготовил, прощены ли мои грехи, попаду ли я в ад? Бог сидит за письменным столом, и осведомители – ангелы его. Один… Два… Нет-нет, я сейчас ем, я сижу напротив Леннокса. Можно было бы его порасспрашивать, например: а что я делал 23 апреля 1997 года? Можно было бы приговаривать что-то вроде: надо же, а я все эти годы вел дневник, а теперь оказывается, что можно было себя не утруждать. Но говорю я что-то другое, и никакого дневника я не вел, я спрашиваю: может, съездим завтра в центр, в какой-нибудь музей, как раньше, или мы торопимся? Даже не знаю, зачем я это спрашиваю. Я же сегодня, по-моему, уже спрашивал? А, знаю, почему я еще раз об этом спросил: я хочу, чтобы вернулся прежний Леннокс, такой же, каким он был сегодня днем, только сильнее, такой Леннокс, с которым мы бродили по Боймансу, когда нам было по двадцать лет, а все остальное нам еще только предстояло, а может, и не предстояло. Я хочу опять восхищаться передачей фактуры и пейзажами позади распятий и благовещений, я хочу рассказать ему о черепе Хёрста, и что он все испортил, и что мне кажется, что вместе мы смогли бы избавить меня от этого, если будем бегать от зала к залу, как раньше. Я очень хочу с ним в музей.

Музей, повторяет Леннокс. Больше он ничего не говорит. Я смотрю, как он ест пиццу. Вся Контора занималась единственно мной, это, конечно, невозможно, но картинка великолепная. Хотя он постоянно следил еще и за Бонзо, все это время. А почему я никак в этом не участвовал? Бонзо ведь и мой тоже. Как будто мы – разведенные родители и ребенок по суду достался ему, но я даже ничего не знаю про развод, меня перевели на запасной путь, как будто я был суррогатной матерью, предоставившей в распоряжение свою матку, и на этом все. Ага, и при этом за мной же еще и шпионить, чтобы я ни в коем случае не проговорился.

Ты решил оставить Бонзо себе? – спрашиваю я.

Леннокс повторяет мой вопрос в первом лице единственного числа и без вопросительной интонации. Он жует кусок пиццы, но такое впечатление, будто он пережевывает мой вопрос. У нас больше не было для тебя работы, отвечает он. А что, ты бы остался?

Это сложный вопрос, я не знаю, мне пока непривычна вся эта логика. Мне бы что, пришлось шпионить за самим собой? – спрашиваю я. Все как-то слишком запутывается, и я думаю, что с разговором пора завязывать. К счастью, мы уже почти доели.

После ужина я говорю, что хочу вернуться в гостиницу, прежде чем Леннокс опять потащит меня в какой-нибудь ночной клуб. Под зонтиками, полученными от робота-регистратора, мы идем назад, по зонтику Леннокса дождь стучит капельку иначе, нежели по моему, как будто они сделаны из разного материала. Мы их складываем и заходим в холл гостиницы, пока робот забирает у нас зонтики, я бегло сравниваю их, они кажутся абсолютно идентичными. Робот смотрит на меня с ироничной улыбкой, словно читает мои мысли, но даже не думает сообщать о своих выводах. Даже не буду задумываться об этом, может, стоит начать исходить из того, что мы живем в разных мирах: робот и я, Леннокс и я, все остальные и я. Вполне возможно, это лучший способ сохранить здоровье; вернуть его.

Мы поднимаемся по лестнице, я прощаюсь с Ленноксом и захожу в свой номер. Кто-то или что-то зашторил окна, я раздвигаю занавески и выглядываю на улицу. Дождь перестал, все еще мокрое. За глухим забором, огораживающим территорию гостиницы, начинаются темные сады, за ними вырисовываются стоящие вплотную друг к другу задние фасады домов. Эти фасады, кажется, слегка шевелятся, как будто дышат, как будто это дыхание – скользящее движение по фасадам, в темноте плохо видно, что происходит. Кое-где горят окна, свет висит в комнатах неподвижно, внутри ничто не колышется. За одной из балконных дверей сидит за столом Коленбрандер и пишет под мягким светом лампы с зеленым абажуром, и я открываю окно и по железной пожарной лестнице слезаю вниз. Двор не проблема, но вот забор – дело непростое. Чтобы сверху ухватиться за него руками, приходится встать на мусорную бочку, которую я как можно бесшумнее подтащил к забору. Я не оглядываюсь на освещенные окна гостиничной кухни или помещения для персонала и на тех, кто там может находиться; если я никого не вижу, то и меня никто не видит. По другую сторону забора я падаю в кусты с жесткими ветками. Я отряхиваюсь (хотя в темноте ничего и не видно), перебираюсь через сад, подпрыгиваю к нижней части пожарной лестницы, подтягиваю ее к себе и залезаю по ней к освещенному окну. Тыльные стороны домов поросли плющом, мокрые листья выглядят черными в темноте, по ним то и дело пробегается ветер, это и было то дыхание, которое, как мне показалось, я видел из своего номера. Я перешагиваю с лестницы на балкон (описать легче, чем выполнить) и открываю балконную дверь. В комнате уже никого нет, но лампа с зеленым абажуром так и горит на столе. Больше на нем ничего нет. Я надеюсь, что Коленбрандер до сих пор где-то в доме, потому что мне нужно его поблагодарить. Дверь комнаты выходит в коридор, там есть и другие двери. За ними расположены темные комнаты с высокими потолками,