Хороший сын - Роб ван Эссен

там висят большие зеркала в позолоченных рамах, стоят шкафы темного полированного дерева и книжные шкафы с дверцами из фацетного стекла, света слишком мало, чтобы разглядеть названия на корешках. Коленбрандера с его другом я нахожу на лестнице, они поднимаются наверх, сегодня Коленбрандер в светло-сером пиджаке, у его друга в руках папка-планшет.

Я не горюю по матери, говорю я.

Коленбрандер останавливается, опустив руку на перила. Его друг стоит на ступеньку выше, я поднимаюсь к ним и останавливаюсь на пару ступенек ниже. Лестница хорошо освещена, не сразу понятно, откуда идет весь этот свет.

Она давно умерла? – спрашивает Коленбрандер. Его друг перелистывает странички на своем планшете.

Нет, всего пару недель назад.

Но, значит, ей было уже очень много лет, я помню, что, когда ты родился, твои мать и отец уже были немолоды, лет по сорок?

Ей было сто, говорю я. Когда она умерла, а не когда я родился.

Это понятно, отвечает Коленбрандер.

Бургомистр еще приходит поздравлять в таких случаях? – спрашивает друг Коленбрандера, поднимая взгляд от планшета. Ну, когда исполняется сто лет.

Нет, отвечаю я, этот порог подняли до ста десяти.

Иначе у них, конечно же, было бы дел невпроворот, говорит друг.

Коленбрандер улыбается, как будто новое направление разговора его забавляет. Но все же он вмешивается: но ведь тогда не так уж и странно, что ты не горюешь.

Нет, но было бы удобнее, если бы я хоть поплакал, можно было бы так и отвечать, а то меня спрашивают все время.

Кто же это был, говорит друг. Тот человек, который не плакал из-за смерти матери. Не у Камю случайно?

В «Чужом»? – задумывается Коленбрандер. Но, по-моему, это был тот парень из «Улисса», Стивен Дедал, это он не мог горевать по матери.

Книг с одной и той же идеей может быть много, говорит друг. Он снова начинает подниматься, Коленбрандер идет за ним, рукой едва касаясь перил, я иду за ним следом. Я только что сказал ему, что хочу плакать по матери, потому что от меня этого ждут; чтобы я мог их успокоить, и самого себя тоже: я нормальный человек, нормальный сын. Как будто мне до сих пор есть дело до одобрения окружающих, соседей, бывших соседей моей матери.

Мы оказываемся этажом выше и заходим в пустую комнату с высоким потолком. Друг помечает что-то у себя на планшете красным карандашом.

Ну да, говорю я, ей на самом деле было сто лет. И последние двадцать лет я каждую неделю ездил ее навещать, я видел, как она понемногу сдает, поэтому ее смерть не стала для меня шоком.

Это объяснение тому, почему я не горюю; но сейчас я как бы вскользь упомянул, что преданно ездил к ней двадцать лет подряд – за это мне, судя по всему, хочется получить одобрение своего психотерапевта, но я не прошу об этом напрямую, я хочу, чтобы он сам это сказал. Неужели раньше все тоже было так сложно, когда мы встречались каждую неделю?

Друг Коленбрандера прячет планшет под мышку и открывает широкие раздвижные двери в глубине комнаты. За ней расположена еще одна пустая комната, больше прежней, с деревянной обшивкой по низу и с видом на сад и задний фасад гостиницы. Хм, произносит друг, хм. Он берет свой планшет и что-то записывает, что-то короткое, вполне возможно, то же хм, хм.

Вообще я просто хотел тебя поблагодарить, говорю я и вдруг понимаю, что мне трудно называть его на «ты». Как я к нему раньше обращался: на «ты» или на «вы»?

Поблагодарить? – переспрашивает Коленбрандер.

Ты мне однажды сказал такую вещь, которая мне потом очень пригодилась, – это было простое сравнение, настолько простое, что даже неловко, настолько само собой разумеющееся, что его даже никому и не расскажешь; если бы оно встретилось мне в книге серии «Помоги себе сам», я бы подумал: это слишком банально, не может быть все так просто. Мы тогда говорили о моих родителях – о чем же еще? – мы часто о них говорили. О том, что они вернулись в церковь своей юности, но как-то забыли, что за это время у них родились собственные дети. О том, как мало они были причастны к жизни своих детей, как мало она их, судя по всему, интересовала, главное, чтобы дети вели себя нормально и не слишком эмоционально. Ну, с такими вещами, я думаю, ты в своей работе ежедневно сталкивался. И то, что ты мне сказал, мне помогло увидеть родителей в другом свете, простыми людьми, какими они и были, со всеми их недостатками. Может быть, именно поэтому я и не горевал, и когда отец умер, тоже.

Когда это было? – спрашивает Коленбрандер.

Да уже больше двадцати лет назад.

Нет, когда я тебе это сказал? До того, как тебя упекли, или после?

До, говорю я, но потом мне это все-таки помогло.

Ага, его же упекали, кивает друг Коленбрандера, как будто и сам вспомнил. И как будто меня больше не существует, или я превратился в интересный случай из практики.

Просто какое-то время жил при монастыре, оправдываюсь я. Это был проект. После того, как ушел из архива, и до того, как пришел в ХДПД.

Жил при монастыре, повторяет Коленбрандер, да-да, теперь вспоминаю, так ты называл тот период.

Ты работал в ХДПД? Он сразу же начинает напевать песню из заставки – так часто бывает, когда я рассказываю, что там работал, – но поет он тихо, можно сказать, осторожно, словно хочет проверить, помнит ли слова. Хорошие друзья, плохие друзья, жизнь не так проста…

Недолго, отвечаю я.

Потом он занялся писательством, говорит Коленбрандер, как будто меня нужно реабилитировать. Ну, я, конечно, и до этого писал, но поправлять его мне не хочется.

Знаю, говорит друг, мы кое-что прочитали, да ведь? Он опускает планшет и смотрит на меня вопросительно. Но что же он тогда тебе сказал? Какую-то вещь, за которую ты так благодарен. И он показывает головой на Коленбрандера.

А, мямлю я. Ну, он, то есть ты (киваю Коленбрандеру), объяснил мне, что я мучаю себя неуместными ожиданиями, что я до сих пор ожидаю от родителей чего-то, чего у них нет. Ты же не ходишь покупать мясо в овощной магазин, сказал он.

Вообще-то сказал я следующее, поправляет меня Коленбрандер: в мясном магазине попросить овощей можно, только не удивляйся, если тебе ничего не продадут.

Его друг кидает на него скептический взгляд. И все? Сравнить ожидания и фрустрации ребенка с тем, что ты пришел не в тот магазин? Не слишком ли просто?

Но это же сработало, отвечает Коленбрандер, ты же сам слышал. Это срабатывало почти у всех. Я еще добавлял, что отказ продавца в мясном магазине не стоит принимать на свой счет: у него просто овощей не было.

На Бетховенстрат была мясная лавка, говорит друг, где…

Да, такая лавка на Бетховенстрат была, прерывает его Коленбрандер, но не думаю, что мои клиенты туда ходили, во всяком случае, ни от кого из них я этого не слышал.

Я, конечно, всегда догадывался, что это сравнение с овощами в мясном магазине не могло быть зарезервировано исключительно для меня, но все-таки чувствую некоторую досаду. Я представляю, как по окончании сессии он заходит в комнату отдыха при центре психотерапии и дает «пять» коллегам, попивающим кофе. Овощи в мясном магазине? – спрашивает один из них. Йеп, отвечает Коленбрандер, и опять сработало моментально. И под радостные возгласы присутствующих он ставит отметку на листе для подсчета очков на доске объявлений.

То есть я очередной лох, который на это повелся?

Коленбрандер смотрит на меня доброжелательно. Важно не только само сравнение, но и тайминг, нельзя всучить его человеку на первой же сессии.

Это вроде бы меняет дело, но вообще-то сейчас он похваляется своим профессионализмом. И осознав это, быстро спрашивает: ты и правда каждую неделю ездил к матери на протяжении двадцати лет?

Она этого заслуживала? – спрашивает друг и смотрит на меня, подняв брови.

Мы уже вышли из той комнаты с видом на сад и гостиницу, по более узким лестницам мы сейчас