Измена. Вторая семья моего мужа - Каролина Шевцова

было таких морщин, как и седины на висках, как и мятых рубашек. Вместо моего некогда безупречного мужа на меня смотрел осунувшийся старик.

— Я не уверен, что этот ребенок мой, — наконец сообщает мне Филипп.

И циничность этих слов, срывает с меня стоп-кран. Я хватаюсь за голову и произношу, куда громче, чем следовало:

— Серьезно? Именно поэтому ты хотел избавиться от него? Чтобы не плодить бастардов? Меня ты по той же причине отправил на аборт? А что, неплохой сюжетный ход, милый — гениальный писатель и его неверные жены. С таким количеством баб и беременностей, ты у своего Боголюбова можешь просить корпоративную скидку. Или акцию — каждое третье прерывание беременности в подарок.

Меня несет. Я говорю все это, совсем не следя за словами, просто выплескиваю яд, который давно отравлял мне душу. Филипп же слушает и как будто получает удовольствие от нашей ссоры, наслаждается, пока я медленно умираю. И никто меня не успокоит, не остановит, не спасет.

Так я думаю, пока не слышу тонкий, перепуганный голос:

— Римма Григорьевна, что вы такое говорите?

Глава 29

Ну вот. Бледное и заплаканное лицо выглядит до того страшно, что Нюра долго будет сниться мне в кошмарах. И когда бы она успела поплакать? Если только не начала сразу, как только любимый мужчина сослал ее на кухню?

Смотрю на эту девочку, на перекошенного от злости Фила, и понимаю, что не хочу связываться со всем этим.

Не могу.

Устала.

— Филипп, уходи, пожалуйста. Ты пришел за телефоном, я тебе его отдала, больше нам делить нечего.

По крайней мере, не здесь, не в моей мирной, уютной квартирке. А вот в зале суда, пожалуйста, там я буду готова к любым баталиям!

Я отворачиваюсь к окну, чтобы не видеть, как Кузнецова толкает коляску мужа к выходу. Воспитание не позволит оставить беременную женщину таскать тяжести, пускай она эту тяжесть полюбила, выстрадала и увела из семьи. Знаю, что сдуру смогу предложить свою помощь, а делать этого нельзя! Но судя по тишине за спиной, никто из них даже не шелохнулся.

— Римма Григорьевна, — звучит напряженный женский голос, — скажите, это правда? Про мой аборт?

Не могу сказать, что внутри я не прокручивала этот диалог. Что не думала о том, как вывалю все на своего мужа, как расскажу мерзко пахнущую, гниленькую правду его Нюрочке, как устрою пресс конференцию журналистам и даже пойду на интервью к Юле Меньшовой. Буду сидеть и с умным видом вещать про то, как в любых отношениях нужно выбирать себя. Господи, услышать от Кузнецовой вопрос, правда ли мой муж гад и сволочь — это же мечта, которая, наконец, исполнилась! И сейчас я могу рассказать ей столько, что блокнотов не хватит за мной записывать.

Но я молчу. И даже не смотрю в сторону этих двух, чтобы не искушать судьбу. И потому не вижу, но вполне представляю, с каким лицом, Белый произносит:

— Конечно, не правда! Я же говорил, что моя бывшая сделает что угодно, лишь бы опорочить мое честное имя.

— До этого дня она не говорила о вас ничего, — тихо замечает Нюра.

— Просто ты не слышала! Анна, поехали.

— Нет, — твердо и четко, так что даже я удивилась. — Я хочу поговорить с Риммой Григорьевной. Узнать, правда ли то, что вы отправили меня на аборт?

Зря это она, конечно. Филипп не привык, когда ему перечат. Со мной он еле терпел эти редкие моменты, когда я подавала голос. Но я жена, партнер, допущенная к телу гения женщина. А Нюра просто муза, то есть никто.

И он ей не спустит этого «нет».

— Ты с ума сошла, — как по команде начинает ершиться муж. Его навороченная коляска не скрипит, за такие деньги там все работает еще более слаженно, чем в швейцарских часах, но воображение отчего-то рисует зловещий скрип. Голос Белого нарастает, а значит, он приближается к окну, туда, где стоим мы с Нюрой. — Ты в своем уме, чтобы так говорить? Ты что же, мне не веришь?

— Верю. И Римме Григорьевне тоже верю.

— А это, дружочек, напрасно, — Белый взрывается как петарда. Шипит и, наверное, даже брызжет в стороны слюнями, точно искрами. — Нельзя ей верить, Анна! Никак нельзя! Ты не понимаешь, какой это человек, она же все сделает, чтобы испортит нам жизнь! Ее цель уничтожить меня, рассорить нас с тобой! Она ведь понимает, что без тебя я даже с лестницы не спущусь, и просто травит меня, а ты ей веришь?! Ей? Этой лгунье?

Ну, хватит. Можно и на антракт идти в этом затянувшемся спектакле. Пол под ногами вибрирует, когда я поворачиваюсь обратно, чтобы посмотреть в наглые и лживые глаза человека, которого когда-то любила.

Раньше они мне казались такими красивыми, умными, бездонными, а сейчас… они просто серые. И ничего больше в них нет.

Смотрю на мужа, потом на Нюру. Та жмется к стене, как мышка, которой хозяйка тапкой грозит. Смотрю и понимаю, что нет во мне злости к этой девочке. Только жалость. За холодного, деспотичного отца, за равнодушную, вечно молчащую мать, за сложное детство и упущенную юность, которая пролетела мимо, пока Кузнецова любила моего мужа. Столько лет, столько возможностей, а главное, впереди никакого просвета.

Он просто не даст ей жизни рядом с собой. Высушит, выпьет, как вампир.

Мне сильно жаль ее, но себя жалко еще сильнее, и потому я молчу. Не хочу ввязываться в некрасивую, грязную ссору, в которой просто нельзя выйти победителем.

— Выход там, — повторяю то, что уже говорила.

Лицо Белого расслабляется, кажется, он боялся, что я начну рассказывать то, о чем знаю, ведь тогда Нюра от него уйдет. И он останется один. А в его случае это самое страшное.

Видя, в каком оцепенении находится Кузнецова, я сама беру за ручки коляску мужа и направляю ее в сторону двери. Хочу подтолкнуть к выходу, но уже через секунду Фил жмет какую-то кнопку, так что его трон лавирует между диваном и столом и снова перескакивает через порог.

Мы уже почти дошли до коридора, я уже почти освободилась от нежданных гостей, как вдруг мне захотелось помучить мужа. Сделать ему так же больно, как и он мне когда-то.

Наклоняюсь, якобы чтобы поправить на нем рубашку и шепчу:

— Будь паинькой, и люби свою Анну, а не то я перешлю ей скрины твоей переписки с коновалом, который должен был сделать ей аборт. Кажется, Нюрочке очень нужен этот ребенок?

На