Торговцы мечтами - Гарольд Роббинс

class="p1">— Уснул в кабинете, — печально ответил я. — Я приехал на студию сразу после того, как мы расстались, и никто не знал, что я здесь. Как дела у Петера? — переменил я тему разговора.

— Только что ушел доктор. Сейчас Петер спит. Доктор думает, что он начинает поправляться.

— Отлично. А как Эстер?

— Мама стоит рядом со мной, — ответила Дорис, — и хочет с тобой поговорить.

Я услышал, как Дорис передала трубку матери. Когда в трубке раздался голос Эстер, он меня испугал своей переменой. В последний раз Эстер разговаривала молодым и твердым голосом, а сейчас он был старым и дрожал, словно она неожиданно попала в комнату с незнакомыми людьми и не знала, какой встретит прием.

— Джонни?

— Да, — мягко ответил я.

Несколько секунд в трубке раздавалось лишь ее дыхание, затем все тот же неуверенный голос.

— Я рада, что ты приехал. Твой приезд для нас значит очень много.

Неужели я так сильно изменился? Мне хотелось крикнуть: «Эстер, это я, Джонни! Мы знаем друг друга тридцать лет. Я не чужой человек, ты не должна бояться со мной разговаривать!» Но я не мог сказать это. Я едва вымолвил:

— Я обязан был прилететь. Вы с Петером очень дороги мне. — Затем после небольшой паузы добавил: — Мне ужасно жаль Марка.

Она ответила почти прежним голосом, будто внезапно узнала по телефону старого знакомого. Но несмотря на это, в нем слышались нотки боли.

— На все воля Божья, Джонни. Сейчас мы ничего не можем сделать. Остается только надеяться, что Петер… — Она не договорила и заплакала.

— Эстер! — воскликнул я, пытаясь успокоить ее.

Она почти осязаемо пыталась взять себя в руки, сдержать готовые пролиться слезы, слезы, на которые она имела право. Наконец Эстер ответила:

— Да, Джонни?

— У тебя нет времени на слезы, — сказал я, чувствуя себя последним дураком. Кто я такой, чтобы указывать ей, когда можно плакать, а когда — нет? Марк ведь ее сын. — Ты должна поставить на ноги Петера.

— Да, — тяжело вздохнула она, — я должна поставить его на ноги, чтобы он смог прочитать по нашему сыну кадиш, чтобы мы могли вместе оплакать его.

— Нет, Эстер, нет, — мягко возразил я. — Не для того, чтобы оплакать, а для того, чтобы продолжать жить.

Она покорно согласилась, словно разговаривала сама с собой:

— Да, Джонни, мы должны продолжать жить.

— Молодец. Теперь ты похожа на женщину, которую я знаю тридцать лет.

— Правда, Джонни? — спокойно переспросила Эстер. — До последнего времени я не менялась, но сейчас я превратилась в старуху. Раньше я никогда ничего не боялась, а теперь…

— Это пройдет, и потом все станет на свои места.

— Никогда ничего уже не станет на свои места, — обреченно возразила она.

Мы обменялись еще несколькими фразами и попрощались. Я откинулся на спинку стула и опять закурил. Первая сигарета, забытая в пепельнице, догорела сама.

Не знаю, сколько я сидел, уставившись на телефон. Я вспомнил Марка в детстве. Смешно, как быстро забываем мы неприятное. Взрослый Марк мне никогда не нравился, поэтому я всегда вспоминал его мальчишкой. Он любил, когда я подбрасывал его в воздух и возил на плечах. Я помнил его восторженный визг, когда он летел вверх, помнил, как он дергал меня за волосы, сидя у меня на плечах.

Заболела нога. Я всегда думал о протезе, как о своей ноге. Сама нога последние двадцать лет лежала где-то во Франции. Я чувствовал, как боль устремилась вниз. Еще бы, я не снимал протез последние три дня.

Я расстегнул брюки, втянул живот и отвязал ремень от пояса, который держал протез. Через штанину ослабил второй ремень, привязанный к бедру, и протез со стуком упал на пол.

Начал массировать культю плавными круговыми движениями, которым научился много лет назад. Кровь потекла в культю, и боль начала медленно отступать. Я продолжил массаж.

В это время в кабинет вошел Ларри Ронсен. Увидев меня за столом, он пружинящим шагом направился ко мне, из-за стекол очков уверенно смотрели ясные проницательные глаза. Ронсен остановился перед столом и посмотрел на меня сверху вниз.

— Джонни, — уверенно произнес он. — Давай поговорим о предложении Фарбера. Мы не могли бы…

Я с ужасом смотрел на него, не в силах сконцентрироваться на его словах. Мои руки, автоматически продолжающие массировать культю, начали дрожать.

Черт бы побрал этого Ронсена! Почему он не мог дождаться моего звонка?

Я начал соглашаться с ним еще до того, как слова слетели с его губ, еще до того, как понял, что он говорит. Все, все, что угодно, лишь бы он убрался. Лишь бы не смотреть на него, такого спокойного, сильного, уверенного! Лишь бы не ощущать этой ненасытной безжалостной энергии, которая лилась из него!

Его глаза удивленно сузились от моего быстрого согласия, и он поспешно вышел из кабинета, наверное, боясь, что я могу передумать.

Когда дверь за ним закрылась, я попытался дрожащими пальцами закрепить ремень вокруг бедра, но у меня ничего не получалось. Я выругался про себя.

Когда я сбрасываю протез, я чувствую себя ужасно беспомощным.

ТРИДЦАТЬ ЛЕТ НАЗАД. 1917

1

Джонни Эдж вышел из просмотровой и замигал от яркого света в коридоре. Он остановился закурить.

— Ну что, делаем копии, Джонни? — спросил Ирвин Баннон.

— Конечно, Ирвин, — ответил Джонпи, бросая спичку в ящик с песком.

Баннон довольно улыбнулся.

— У нас неплохие съемки Вильсона, когда он давал присягу, правда?

— Чертовски неплохие, — улыбнулся в ответ Эдж. Они двинулись по коридору. — Нужно побыстрее отправлять их в прокат, и мы утрем нос всем остальным.

Этим утром, всего три часа назад, Вильсон дал присягу на второй срок. Джонни нанял аэроплан вместо поезда для перевозки негатива в Нью-Йорк. Сейчас по его расчетам «Магнум» как минимум на шесть часов обогнал остальные кинокомпании, а шесть часов означают, что их хроника попадет в бродвейские синематографы сегодня вечером, а не завтра. Вот будет сенсация!

Ирвин Баннон работал редактором кинохроники. Этот коренастый мужчина с черными густыми волосами был оператором до тех пор, как Джонни назначил его на должность редактора. Эджу в Банноне особенно нравилось то, что тот снимал просто, без всяких приготовлений и требований. Для съемок ему требовался лишь свет. Этот коротышка прямо кипел от избытка энергии и безупречно подходил на должность редактора кинохроники. По крайней мере, Джонни Эджа он вполне удовлетворял.

Из-за своих коротких ног Баннону приходилось делать почти два шага на один Эджа.

— У меня еще есть военные ленты из Англии, Джонни, — сообщил