Футуризм и всёчество. 1912–1914. Том 2. Статьи и письма - Илья Михайлович Зданевич

Петербурге в этом году или даже приехать туда на некоторое время. Поэтому я превращаюсь в тифлисского обывателя, вынужденного с утра до вечера выслушивать мнения местных олимпийцев о политике, Родене и прочем. Меня несколько удручает сидеть здесь во время войны. Но лучше здесь, чем в Петербурге, где также только разговаривают, но если будет война с Турцией, я постараюсь бежать.

Пока же собираюсь издавать журнал или альманахи, но сотрудников, конечно, не имеется. Пишу стихи на военные темы, играю в кегли и гуляю по Головинскому. Здесь Морис Фаб<б>ри, который тоже гуляет по Головинскому. Пишите.

Ваш Илья Зданевич Кирпичный 13 18/VIII

93

И.М. Зданевич – А.Н. Бенуа372

<17 сентября 1914 г. > Тифлис, Кирпичный 13

Милостивый Государь,

Вероятно, Вам ясно, почему это письмо адресовано именно Вам. Вы – идеолог господствующего течения, отчего приходилось и приходится, нападая на существующий строй, полемизировать прежде всего с Вами. И ныне, когда разрушение немцами Лёвена и Мехельна, уничтожение замка Шантильи с его собраниями, обстрел Реймского собора, вызвавшие негодования, в том числе и Ваше373, обострили притупившийся было вопрос о разрушении старины, я нахожу нужным ответить Вам.

Я устраняю разговоры об отношении к немцам вообще и ведению ими войны, как не относящиеся к делу. Но, обращаясь к уничтожению памятников Средневековья и имея в виду интересы искусства, я должен признать поступки немцев благодеянием.

Вы убеждённо заявили, что не будет аплодирующих разрушению собора Реймской Богоматери. Но Вы ошиблись: я аплодирую.

Пребывание на юге и разобщённость с друзьями оставляют меня одиноким, но Вы можете быть уверены, что немало мастеров аплодируют со мной.

Ошибочно полагать, что я не ценю разрушенных зданий. Но вред, приносимый ими, слишком велик, чтобы можно было не отказаться от обладания ими. Пока Европа болеет уважением к старине и бессмысленным перед ней преклонением, все соборы и замки Брабанта и Шампани, соборы и замки Европы будут очагами заразы, ядовитого поветрия, сушащего души и молодые побеги искусства. Нынче мастерам мало строить, нужно не покладая рук бороться с болезн<ью>. Воздуху, мы угораем! Но в наших рядах меньшинство. Остальные, и Вы в числе их, раздувают костер в чудовищное зарево, с которым не совладать пожарным кранам. Нужен ливень, нужен Божий Гнев, чтобы спасти искусство. Настоящая война могла бы быть Божьим Гневом, если бы все поступали подобно пьяным злодеям. Этого не будет, после войны нам придётся продолжать неоконченное дело. Но как не радоваться, когда Франция освобождена от собора Реймской Богоматери и может освободиться от собора Богоматери Парижской, как не аплодировать, когда у промышленной и героической Польши вырезали рак Средневековья. Ведь это значит облагодетельствовать нацию. Ведь потеряв Реймс, Франция стала моложе на семь веков.

Целите Европу! Боритесь за будущее. Бросая же дела на чашку прошлого, Вы перевешиваете чашку будущего, Вы боретесь за смерть против жизни, Вы душите искусство. Но не все с Вами: я аплодирую.

Илья Зданевич

17 сентября

Приложение

Работы 1918—1920-х годов

Окрест искусства. М. Ле-Дантю

Скромный, рыженький, потирает часто влажные, но холодные руки и, чуть сгорбившись, ходит по комнате, но не из угла в угол, как все, а так, лавируя меж мебелью. И близорукие глаза неуклонно мерят стены низенькой комнаты, будто взвешивая её объём. Это Михаил Ле-Дантю, живописец. И когда разговор коснулся Академии художеств – первая была это наша встреча осенью < 19> 11 года у В. С. Барта в Петербурге на 5 линии Васильевского1, – то меж волнением хозяина и друга их Сагайдачного – всех троих только что убрали из Академии за новшества2 – улеглись слова простые необычно и значительные, и подумалось тогда, что в океанах острова, тщетно о которые колотятся прибои. Очевидно стало разом, что вот необычный мастер, подлинный, несёт он сквозь жизнь наши надежды и достояние – искусство. А потом, после вечера того осеннего, виделись мы уже часто, чаще у М. Ле-Дантю – жил он тогда на Гороховой, 58, во дворе – занятые и организуя бунт, который с тех пор в искусстве растёт, выметая вековые здания и новое обретающий в ничём. Имя бунта футуризм.

Холодная осень 1911 года. Чему-то быть – яснело нам немногим. Однажды все убедились, что король гол и бурьян вокруг Аполлона. И «городовые при Аполлоне», блюстители признанные и жрецы – символисты и их сателлиты (будто бы антиподы реалистов) и «мироискусники» (будто бы антиподы передвижников), оказались несносными консервами, и продолжать питаться ими могло лишь стадо баранов – стригут не только весной и осенью – публика. И вот круг идей, сложившихся вокруг нас, – начнём с начала, пересмотрим все азы, честно ответим на запросы творческие и сегодня. Скорей, торопимся, прочь из теплиц, где зажиревшие маститые любовно поливают бездарностью по утрам до кофе чахлые модерн-цветы декадентства, лунники – ждут не дождутся пузыря луны, чтобы повернуть к нему свои пестики. Но две расы мастеров (повсеместно и во Франции, и в Италии, и в России) восстали. Одни всколосились на почве того же декадентства и, вросшие в неё, первыми начали мятеж. И могли ли они отряхнуть прах материнского лона? Иные пришли издалека, со стороны, когда мятеж уже занялся, никто не знал лиц их и имён, младшие и солдаты. Но пришли они, чистые, как озеро ледника, твёрдые, как гранит, его обступивший, и смутили восставших. Оттого-то футуризм залетел в тупик и будто бы распылился. Михаил Ле-Дантю был мастером второй расы.

Январь < 19>12 года – месяц первого посева в Петербурге футуристических семян с подмостков Троицкого театра миниатюр3. Семян футуризма Маринетти! – и вот почему. Всё совершившееся и совершающееся на левом фланге русского искусства подготовлено ходом домашних дел. Но где найти платформу объединяющую? Далее, давление французов, великий очищающий от мюнхенства фактор4, выступало всё более вперёд. Футуризм Маринетти ясно <явно> далёк от подлинных ценностей, французами добытых. Но экспрессия египтянина-итальянца5 вознесла заманчивую пагоду наших устремлений и дала ей имя футуризма – оказавшееся крупней, жизненней, шире вложенного в него содержания. Маринетти был поэтом первой расы – восставший на Аннунцио эпигон Аннунцио6 – также одна из причин его стремительного торжества в России. Но и потому же Ле-Дантю сразу критически отнёсся к футуризму итальянцев. Футуристические петушиные бои его не видели. Мимо шёл он.

Весной с живописцем Кириллом Зданевичем уехал Ле-Дантю в Москву, участвовать под эгидой признанных вождей Наталии Гончаровой и Михаила Ларионова в выставке «Ослиный