Футуризм и всёчество. 1912–1914. Том 2. Статьи и письма - Илья Михайлович Зданевич

издание Надсона, а №-ое издание [Игоря] Северянина (переплёт из ситца, ручная работа девиц восторженных) положили на его место. Среди это<го> краха уже можно дельничать, кончится пусть война, и соберёмся в столице. Революция и деятельность [Федерации Футуристов28] в первые месяцы после переворота были прологом. Но в первых числах сентября в Ишхане в29 Турции, где работал я в экспедиции над собором Богоматери Портантской30, чая пополнить сведения наши о зодчестве Чорохского бассейна – писал и об этом М. Ле-Дантю и другим друзьям – как солдат привёз из Мерденика31 газеты последние, где стояли слова невыразимо значительные – Ле-Дантю умер.

Так русская живопись потеряла мастера, единственного, который заставляет нас верить в возможность её подъёма. Но круг его идей живёт среди его друзей, среди которых назовём хотя бы имена К. Зданевича, Ермолаевой и Н. Лапшина32. И в том борении за искусство, которое разрастается с каждым днём – благочестивый миф, что с исчезновением бунтующего футуризма сданы какие-то позиции – в борьбе с эпигонами передвижничества и его alterego декадентства – заветы его и дела будут сильнейшим оружием в руках его единомышленников. И несмотря на 5 (всего!) лет работы, дела его столь велики, что не изгладятся. И суждено его имени быть маяком, о который разобьётся не один прибой.

Михаил Ларионов

Эссе

Ничего не поймёте, доколе, отрезав свои уши, не повесите их на скворешню. Пока проветриваться будет розовая галиматья, с высоты сорвётся колокол неувядаемого индюка, фонтаном выстругает глаза живописцев, выметет красоту спущенным крылом, возгордится, как мать пятнадцатого ребёнка, и поскачет пестун33 по головам вытаскивать пробки из оскоплённых ушей. Кленк рукамхач щупаерай. Макракун, бирбрибага и вжачий. Это Михаил Ларионов – неувядаемый индюк.

Забудьте, что вас учили и вы были молоды. Дрожите, пока не согреетесь, кровь повалит паром из ушей, а вещи запотеют новым смыслом. Разучивайте наизусть сопатые34 песни, разварившись, поползут они обратно затопить мир таким маслом, что картам выдумают новый океан. Глядите, и глаза, перевернувшись, защекочат ресницами вьющийся мозг. Прислушайтесь и – кавлягач мукавлой, ляпарый инши наперий – уши скатятся обратно и, присев на голову, захлопают от восторга. Прогуляйтесь под Ларионовым.

Я знаю всё. В девятьсот восьмом году, заеденный насекомыми декадентами, колонизовавшими все станки, я прыгнул сквозь холст и бежал прочь. По ту сторону холста открывалась невероятная лань. Я купался в воде прозрачней дерева и насыщенной изумрудами. Люди из сурика – сдивинутые бегали взапуски за рыбами из охры перекошенными, все созданные много проще Ветхого Завета.

Ни глаз, ни боков, ни хвостов, ни ног у них не было, чтобы можно было сказать, чем они были. Я развернул своё тело, как простыню – шппжышкаламаркуайгавыйзвунор и весила35. Ларионов взялся за стирку. Выкрахмалил наоборот спиралью и так раскрасил меня, что потом сам не сумел найти.

Юхару баляра ырырень юпавый. На хвосте ослином развёл вишнёвые рощи. Качаясь на ветках, мы шлёпнулись снова в воду, вслед за обмершим ослом. И, когда опустились до глубины, где сдавленная вода затвердела и высохла, то очутились на дне, усеянном холщёвыми зонтиками, Ларионов раскрывал зонтик за зонтиком, и зонтики упрощались в большие бесцветные плоскости, обрастая малыми цветными. Потом плоскости оживали, дрались, ломались, прятались, вырывались с холстов птицами, оперялись, пели: Юлале хаарей хюй-гон ю яяяя. И несли плоские яйца.

Мир стал выставкой пиленного сахара. Залопотали кубики: крыкыч каракыч. Но вот в воду пролился глиняный дождь – рассыпалась ветхая живопись. И сахарные грани растаяли, обратили океан в сироп. Ларионов закинул удочку, всё воспламенилось, повисло в пространстве, сколоченное из лучей. Мир перестал быть осязаемым, стены домов надёжными. Температура солнца возросла, люди тщетно пытались укрыться и горели. Из глиняной земля стала лучистой, вместо рек потёк сырой шёлк. Жюажель клаку вастамлен лучож. Зонтики стали бесплодным. А солнце зонтиком от солнца.

Бан, ван, дан дуралан. Четыре года прошло. Людям осталось жить ещё два, ревел Ларионов, глядите, молодеют они как. Вёдрами лил краску себе на клюв, палил гребень утюгом. Поползли по голове узоры вдогонку за пудрой, дивясь прихоти вождя. Мы выскочили в города. Тополи36 бежали по улицам к нам, рушили дома, вытаптывали парки. Замечали и глаза зацветали нарывами, лопались, выпадали из них верблюжьи кальсоны. Пена била из ноздрей, выходили из пены баталионы афро диток. Скрежетали – крбзлир кнхгин, кржззн – пытались задушить, так тянулись, что руки вытягивались в телеграфные провода и жужжали. По проводам австрийцы грозили Белграду. Обезьяны рыдали, не могли больше любить, чуяли продолжительный сон мущин. Пытались облокотиться и навсегда падали. Ларионов распорядился: точка опоры вовсе перестала существовать.

Который раз тщетно допросите о причинах войны четырнадцатого года – кафляпупа бибжоба, рапапити пустапаета. Потом, почему сломанное нельзя починить, отчего слова стали бумажными и катится рукомойник по вешалкам, откуда привередни красного удобрения, пока не станете на восток. Презрение к обязательствам и съеденный бублик с оставшейся дыркой, Архимед, подавший в отставку со свиньёй поперёк лба, и какое блаженство встают оттуда. Россия выдумала скотобойню и рай земной, зачала и который год давит на брюхо мира. А кто насильник. Если поминаете Жана и Жака, говоря о Робеспьере и девятнадцатом, то помнить должны Ларионова. Ларионов виновник войны и отец всех зол.

Мясорубки поныне славят лучи: оле вле нарань зазыняня, жерили, верили карой. Северные платят невнимательной к ним земле. Начали со смут, обвешенных самозванцами, палили леса, рассевшись на листьях, мнились лакированным Китаем, репеторы благополучия. Копили в дуплах дрянь невозможного, а в нос вдевали сапоги. Учились, как открывать глаза и напротив восхищению. Засучили губы, строили лестницу ни вверх, ни вниз вылить с последней ступени отбросы переработанного духа. Ларионов – эти отбросы тысячестолетней кухни. Спрессовал живописцев, поэтов, театр и лязганье так, что усыновил всё искусство. Попыталось спрессованное сено поддаться в некуда. И мир убежал молоком.

Взял меня на небо художник показать содеянное. Материки перегородились ямами, и летели огненные пригоршни встречные, тошнило их взрывами на колючки, где дезертиры оставили впопыхах клочья пяток. В глотки вползал святой хлор, развести в желудке зелёную весну. Уцелевшие запели от счастья высушить на солнце окрашенное сукно. И – вуа37, куаа38, вупи соои – голосила бубушка <так!> новопреставленной революции. А виновник, сошедший с небес, беспроволочно кривил миром, сдохший мир продолжал падать вверх. И готово возвращение путешествующего Ларионова в Москву. Вижу толпы, претворённые в камни и облака верхом. Ни один господин не видал такого триумфа.

Приходите же глазеть, как