Четверть века назад. Часть 1 - Болеслав Маркевич

— «Любовь? О нѣтъ! Онъ не любовью боленъ»…

Однажды проходя мимо Факирскаго, разсуждавшаго на этотъ разъ съ Духонинымъ о какихъ-то университетскихъ преданіяхъ, она услышала какъ онъ говорилъ: «Гундуровъ, напримѣръ, Гундуровъ былъ изъ ряду вонъ студентъ!»… И съ этой минуту она полюбила Факирскаго, «растрепанный видъ» котораго ей долго ненравился, и находила предлоги каждый день заводить съ нимъ разговоръ… Съ Ашанинымъ, съ Вальковскимъ, она была необычайно привѣтлива… Она любила все что любило его, что онъ любилъ; она перечитывала по вечерамъ мѣста поэтовъ, о которыхъ въ продолженіи дня ему случалось упомянуть; каждый день горничная ея ставила ей на столъ большой букетъ бѣлыхъ лилій, отъ сильнаго запаха которыхъ нерѣдко болѣла у нея голова, потому что однажды, гуляя съ ней по цвѣтнику, онъ сказалъ ей что она «непремѣнно должна любить лиліи»… Она дѣвственнымъ чутьемъ своимъ чуяла что никто послѣ отца ея не любилъ, и «не могъ бы» полюбить ее такъ нѣжно и такъ свято. Дядя?… Тоже чутье всегда предваряло ее противъ его чувства къ ней, говорило ей что обѣщанная имъ теперь «поддержка» была съ его стороны жертва, которою томился и страдалъ онъ. Онъ послѣ того разговора съ нею словно избѣгалъ ее, — избѣгалъ всѣхъ, и по цѣлымъ днямъ не выходилъ изъ своего покоя. Мать! Но она и теперь, рѣшивъ ея судьбу, не почитала нужнымъ сообщить ей объ этимъ… Самъ братъ, Вася, этотъ мальчикъ, которымъ она одна занималась въ семьѣ, при урокахъ котораго она неизмѣнно присутствовала, котораго она всѣмъ любящимъ сердцемъ своимъ старалась оградить отъ недружелюбныхъ отношеній къ нему князя Ларіона, отъ губительнаго на него вліянія материнскаго тщеславія, — онъ не любилъ ее, — она это теперь болѣе чѣмъ когда-нибудь чувствовала, — не могъ любить, этотъ холодный не по лѣтамъ, уже испорченный сердцемъ мальчикъ… Нѣтъ, «они были теперь вдвоемъ на свѣтѣ» съ Гундуровымъ, съ этимъ случайнымъ Гамлетомъ, съ которымъ она познакомилась тому двѣ недѣли…. «Кто-же еще будетъ съ нами?» какъ у испуганной голубки проносилось въ душѣ Лины, когда иной разъ ѣдкое сознаніе неизбѣжной дѣйствительности внезапно пробуждало ее изъ міра «грезъ любви первоначальной».

— А гдѣ это наша милая тетушка (и какъ сказалось у нея эта «наша» она сама не знала) — Софья Ивановна? спросила она разъ Гундурова.

— А вы бы желали ее видѣть? вскликнулъ онъ, блеснувъ радостнымъ взглядомъ.

— Да. За нею, знаете, какъ-то такъ спокойно себя чувствуешь! отвѣчала Лина не ему, а своей мысли…

Онъ обожалъ ея «особенныя словечки»…

— Я за нею съѣзжу, если хотите?

— Съѣздите!

Онъ отправился въ тотъ-же вечеръ, и вернулся съ нею на другое утро. День былъ воскресный; княгиня съ княжною уѣхала въ церковь…

Софья Ивановна первымъ дѣломъ вытребовала къ себѣ въ комнату Ашанина.

— Ну что, каковы дѣла? Зачѣмъ онъ меня сюда привезъ? спросила она.

— Про то Аллахъ вѣдаетъ, засмѣялся красавецъ; — онъ у меня совсѣмъ изъ рукъ отбился: ничего не говоритъ!

— Пріѣхалъ онъ ко мнѣ, съ невольною улыбкою молвила она, — руки цѣлуетъ, самъ чуть не прыгаетъ… И лукавить началъ: давно не видѣлъ, говоритъ, соскучился… А я по глазамъ вижу, — не то! Наконецъ объявилъ, что меня-де очень всѣ желаютъ видѣть въ Сицкомъ. Кто-же эти «всѣ?» Ужъ ни эта-ли Аглая воспылала ко мнѣ страстью? Нѣтъ, сказывается княжна просила… Милая!.. Что она?… И Софья Ивановна какъ-то безотчетно потупилась.

Ашанинъ понялъ:

— На нихъ занятно глядѣть, сказалъ онъ, — точно старинный романъ читаешь, гдѣ перваго объясненія любовниковъ ищи въ десятой части!

— А вамъ бы его въ первой-же главѣ хотѣлось, а во второй — раскланялись и разошлись! живо, почти сердясь, возразила Софья Ивановна, отчего онъ и пуще разсмѣялся.

— Безъ шутокъ однако, молвилъ онъ:- по моимъ ближайшимъ наблюденіямъ, Сережа княжнѣ положительно нравится!

— Ахъ! глубоко вздохнула она, — я это замѣтила еще въ тотъ разъ когда здѣсь была… И, признаюсь въ моей слабости, умилилася на нихъ!.. А какъ пріѣхала въ Сашино, да размыслила, да соображать принялась… такъ вотъ уже осьмой день не сплю, истомилась и исплакалась до одури… Такая ужъ натура дурацкая, какъ бы извинялась она, — все это равно у меня что когда гроза: ударитъ, не боюсь, а какъ изъ далека наступаетъ и пограмыхивать начнетъ, — смерть моя!..

— Ничего, генеральша, съ бою возмемъ! утѣшалъ ее Ашанинъ.

— Ахъ, не говорите, не шутите такъ! прервала его Софья Ивановна, — сердце мое говоритъ, а оно меня никогда не обманывало, что не добромъ это кончится… И близко это, близко! промолвила она подъ впечатлѣніемъ какого-то страннаго предвидѣнія….

Но когда она опять свидѣлась съ Линой, услыхала этотъ тихій голосъ, глянула въ эти задумчивые лазоревые глаза, тревога ея снова затихла; она опять «умилилась» на нее… на нихъ… Ихъ тайна еще яснѣе, быть можетъ, чѣмъ на лицѣ Сергѣя, сказывалось для Софьи Ивановны, въ выраженіи этихъ глазъ въ проницающихъ звукахъ этого голоса. Въ нихъ, во всѣхъ движеніяхъ Лины было теперь что-то совсѣмъ новое для Софьи Ивановны, — для нея самой! — что-то разнѣженное, льнущее, молящее. Она словно ютилась, словно прижималась къ теткѣ Гундурова, словно говорила ей: «да, намъ нужна твоя любовь, твоя опора!.. Втроемъ, съ тобою, какою блаженною жизнью зажили-бы мы!»…

И пылкое воображеніе Софьи Ивановны принималось, съ своей стороны, бредить объ этой блаженной жизни втроемъ, и опять начинало ей казаться что соединенными силами они будутъ въ состояніи сломить всякое препятствіе, и что никакая «Аглаина дурь» не устоитъ передъ молящимъ взглядомъ ея дочери…

Она прожила въ Сицкомъ цѣлыхъ два дня, и почти не разлучалась съ княжной. Такъ откровенно ни съ кѣмъ еще не говорила Лина, ни съ кѣмъ такъ хорошо себя не чувствовала. Она взяла съ Софьи Ивановны слово вернуться «за два дня до ея рожденія, никакъ не позже». Май былъ на исходѣ, «тотъ», она знала, долженъ былъ пріѣхать къ этому времени, — она чувствовала, что, какъ у Офеліи, у нея подъ ногами уже обламывались вѣтви…

А князь Ларіонъ все сидѣлъ у себя, и не выходилъ даже къ обѣду, и по цѣлымъ часамъ шли объ этомъ разговоры между Аглаей Константиновной и Зяблинымъ…

XXX

Утромъ, наканунѣ дня рожденія княжны, отошла послѣдняя репетиція Гамлета, представленіе котораго назначено было на завтра (Левъ Гурычъ Синичкинъ долженъ былъ идти днемъ позднѣе). На утро ожидалось много пріѣзжихъ изъ Москвы и подмосковныхъ, долженъ былъ прибыть графъ, наѣхать сосѣдство. Vittorio бѣгалъ какъ угорѣлый по всему дому, осматривая комнаты назначенныя для гостей, отдавая приказанія поварамъ, посылая гонцовъ за провизіей въ городъ. Сама хозяйка, въ заботѣ о завтрашнемъ днѣ, провела чуть не весь нынѣшній на ногахъ. Усталая, послѣ обѣда она вышла на большую, открытую, съ видомъ на дворъ, галлерею-балконъ, примыкавшую къ столовой, опустилась тамъ въ кресло, и объявила: «je ne bouge plus!» Она велѣла подать сюда кофе, разставить рядомъ съ гостиной ломберные столы для желающихъ, и общество прикочевало на это новое мѣсто.

«Фанатикъ» былъ безъ ногъ и очень не въ духѣ: вопервыхъ, утренняя репетиція шла вяло, и притомъ, несмотря на всѣ его настоянія, товарищи его по спектаклю рѣшительно отказались чтобы шла она въ костюмахъ, доставленныхъ наканунѣ изъ Москвы и которые они еще наканунѣ разобрали между собой и успѣли примѣрить и уладить на себѣ; вовторыхъ, одна изъ декорацій была еще не готова и декораторъ едва надѣялся дописать ее къ слѣдующему полудню; втретьихъ, храбрый капитанъ Ранцевъ, котораго режиссеръ, несмотря на всѣ усилія, никакъ не добился «поставить на настоящую актерскую точку, „отказался наканунѣ отъ своей роли Тѣни, а вызвавшійся замѣнить ею землемѣръ Постниковъ не успѣлъ ее еще выучить и долженъ былъ играть ее съ одной репетиціи; и наконецъ, — а это было главное, — доставшійся „фанатику“ костюмъ былъ какого-то абрикосоваго цвѣта, который, по его мнѣнію, не шелъ „красивому блондину,“ какимъ онъ надѣялся появиться въ роли Розенкранца. Эта бѣда была еще поправимая, такъ какъ Василій Тимоѳеевъ, прибывшій утромъ изъ Москвы съ огромнымъ ящикомъ всякихъ париковъ и волосъ для усовъ и бороды Элсинорскаго двора, объяснилъ ему что молъ „все равно, Иванъ Ильичъ, я васъ красивымъ брюнетомъ поставить могу“, но костюмъ Вальковскаго былъ еще, кромѣ того, для него узокъ, такъ узокъ что того гляди могъ лопнуть по швамъ, а разставить его нельзя, запасу нѣтъ, — онъ ужь пытался? Выйти въ такомъ костюмѣ „молодцомъ“ нечего было думать, встать фертомъ, рукой за эфесъ шпаги взяться, — „а ну, какъ подъ мышками крякнетъ!..“ Оставалось одно средство, — похудѣть, по возможности, до завтра. Любовь къ „театрику“ восторжествовала въ этомъ случаѣ даже надъ его обжорствомъ: онъ за обѣдомъ почти ничего не ѣлъ, а на завтра положилъ и вовсе не обѣдать, ни завтракать, а питаться однимъ чаемъ, и даже безъ булки, „авось сойдетъ маленько жиру до вечера!..“ Объ этихъ злоключеніяхъ своихъ теперь, за неимѣніемъ другаго доброхотнаго слушателя, — онъ всѣмъ своимъ соучастникамъ въ Гамлетѣ успѣлъ надоѣсть этими жалобами какъ горькая рѣдька, онъ повѣствовалъ миѳическимъ французскимъ языкомъ старушкѣ madame Crébillon, вернувшейся наканунѣ изъ Москвы, куда она ѣздила недѣли на двѣ къ какой-то заболѣвшей пріятельницѣ, содержавшей нумера на Лубянкѣ.