Четверть века назад. Часть 1 - Болеслав Маркевич

— Нынѣшней зимою, началъ князь, — былъ у твоей… у Аглаи Константиновны, графъ Анисьевъ, сынъ этой…

Она утвердительно кивнула.

— Ты его видѣла?

— Да.

— Говорила съ нимъ?

— Кажется… Да, конечно, говорила…

— Разговоръ этотъ, повидимому, — князь Ларіонъ, старался усмѣхнуться, — не произвелъ на тебя особеннаго впечатлѣнія?…

Она чуть-чуть пожала плечами.

— Этотъ господинъ прибудетъ теперь сюда ко дню твоего рожденія.

— Да? проговорила она съ внезапнымъ замираніемъ….

— И объ этомъ… объ этомъ, невольно запинаясь повторилъ князь, — я пришелъ поговорить съ тобою….

Словно зарница промелькнула въ спокойныхъ до сей минуты глазахъ Лины. Она выпрямилась на своемъ стулѣ…

— Твоя… Этого господина, выговорилъ наконецъ князь, — прочатъ тебѣ въ мужья!

— Ради Бога! Дядя! могла только выговорить Лина умоляющимъ языкомъ.

Онъ схватилъ обѣими своими ея свободную руку…

— Hélène, другъ мой, я понимаю… я зналъ… я хотѣлъ сказать… Ради Бога, не отчаивайся!..

— Ничего дядя…. нѣтъ… я…

Она будто сжалась вся, закрыла на мигъ глаза, открыла ихъ, тихо высвободила свою руку…

— Говорите! промолвили ея блѣдныя губы.

Онъ собрался съ силами — и тихо спросилъ:

— Онъ не по тебѣ, Hélène?

— Нѣтъ! твердо проговорила она, и головой закачала.

— И былъ не по тебѣ… и тогда, — когда ты его увидѣла въ первый разъ? — съ замирающимъ сердцемъ спросилъ опять князь Ларіонъ.

Она какъ бы поняла разомъ и то, что хотѣлъ онъ сказать, и то чувство которое побуждало его къ этому вопросу. Еле замѣтный румянецъ проступилъ сквозь снѣговую блѣдность ея ланитъ.

— И тогда, дядя! какъ бы поспѣшила она успокоить его, — и тогда!..

Онъ замолкъ, судорожно, крѣпко сжавъ вѣки, какъ бы отъ солнца…

— Годъ тому назадъ, въ эту пору, помнишь, заговорилъ онъ послѣ долгаго молчанія, — мы были въ Гмунденѣ, на возвратномъ пути изъ Италіи… Какой-то невѣдомый еще людямъ уголокъ! Ни одной души знакомой, цѣлыя три недѣли! Помнишь наши безконечныя прогулки въ лодкѣ по Траунзее?…

— Помню, беззвучно отвѣчала она.

— Вѣдь лучше было тогда, Hélène, лучше?…

Она не отвѣтила.

Онъ горько, горько улыбнулся. Безумецъ, онъ могъ хоть на мгновеніе вообразить себѣ что отъ этого воспоминанія зазвенитъ какая-нибудь струна въ ея душѣ! Прогулки по озеру въ лунныя ночи — съ нимъ! Онъ такой юный, милый, интересный Шиллеровской герой…

Онъ всталъ, прошелся по комнатѣ, опять сѣлъ…

— Это рѣшено, я вижу, еще въ Римѣ, заговорила между тѣмъ Лина, — мнѣ тогда ничего не сказали, и теперь…

— Зачѣмъ тебѣ сказывать! злобно засмѣялся князь Ларіонъ;- въ ея просвѣщенныхъ понятіяхъ ты — вещь, или… какъ бишь это говоритъ въ Гамлетѣ господинъ Гундуровъ? — «звѣрь безъ разума и чувства»…

— Дядя! прервала его Лина, не подымая головы, — я васъ прошу не говорить мнѣ ничего про maman…

— Ни про…

Онъ отрѣзалъ вдругъ, какимъ то сверхъ естественнымъ усиліемъ заставилъ разомъ смолкнуть все что въ этотъ мигъ рвалось, рѣзало и клокотало въ его груди, глядя на эту опущенную, печальную, божественную головку, и тихо заговорилъ опять:

— Hélène, мнѣ не нужно тебѣ говорить: твое счастіе во сто разъ дороже мнѣ… моей никому не нужной жизни! вырвалось у него опять съ невольною горечью; — скажи мнѣ только: въ настоящемъ случаѣ расчитываешь-ли ты на мою поддержку?

Она отвѣчала не сейчасъ:

— Да, дядя! И поднявъ на него глаза:- все что отъ васъ зависитъ, сдѣлайте!

Онъ опять замолкъ, опять страшнымъ усиліемъ овладѣлъ собою…

— Hélène, сказалъ онъ, — я требую полной откровенности. Иначе я не буду знать какъ мнѣ дѣйствовать.

Плечи ея дрогнули, она быстро отвернулась къ окну.

— Анисьевъ не по тебѣ, продолжалъ князь Ларіонъ, — но… но есть… другой.

Она не отвѣчала.

— Я это предвидѣлъ… я хотѣлъ удалить его…

— Я знаю! прошептала Лина.

— И это… это уже такъ сильно, Hélène?…

— Не спрашивайте! тоскливо сказали ея отуманившіеся глаза.

О, какимъ терзаніемъ терзалось бѣдное сердце князя Ларіона!..

Онъ имѣлъ еще силу усмѣхнуться, проговорить шутливымъ тономъ:

— Значитъ, мнѣ предстоятъ двѣ задачи: одного выпроводить, другаго выправить… Хорошо! Молись твоему Богу, — а я сдѣлаю что могу!..

Онъ подошолъ къ ней, подалъ ей руку… Она схватила ее, прижалась щекою къ рукаву его, и тихо заплакала…

Онъ наклонился, поцѣловалъ ее въ лобъ, вышелъ… выбѣжалъ изъ ея комнаты и, дотащившись къ себѣ, повалился на диванъ какъ раздавленный…

XXIX

Мы пьемъ въ любви отраву сладкую,-

Но все-жъ отраву пьемъ мы въ ней…

Дни бѣжали за днями. Въ обычномъ теченіи жизни въ Сицкомъ ничто наружно не измѣнилось. Все тѣ-же были вкусные завтраки и обѣды, тѣ-же репетиціи между этими завтраками и обѣдами, и прогулки послѣ этихъ обѣдовъ, все тѣ-же по вечерамъ музыка, и громкій смѣхъ, и безконечные споры Духонина съ Факирскимъ о Жоржъ-Сандѣ и Louis Blanc, и брюжжавшій, къ великой потѣхѣ публики, «фанатикъ», и толстый Елпидифоръ, отбывшій грознаго начальника и съ легкою думой весь день теперь проводившій надъ своею ролью Полонія… О послѣдствіяхъ посѣщенія графа ничего не проникло въ публику. Бредившая Петербургомъ бойкая барышня хранила ввѣренную ей тайну даже отъ отца, — даже отъ Ашанина. А Ашанинымъ она увлекалась съ каждымъ днемъ все болѣе… Онъ однажды поймалъ ее одну въ актерской уборной, куда побѣжала она на минуту со сцены приколоть передъ зеркаломъ сорванную имъ для нея розу къ волосамъ, — и, не говоря ни слова, обнялъ ее, и страстнымъ поцѣлуемъ поцѣловалъ въ самыя губы. Она не крикнула и, какъ въ угарѣ, чуть не шатаясь, вернулась на репетицію съ неприколотою розою въ рукѣ… И съ той минуты все чувствовала она на губахъ своихъ сладость того горячаго, перваго поцѣлуя. Ночью въ кровати, среди долго не дававшихъ ей спать всякихъ честолюбивыхъ и тщеславныхъ помышленій, образъ чернокудраго красавца возставалъ вдругъ передъ нею какъ живой, и наклонялся къ ней, и цѣловалъ ее въ губы, — и отъ этихъ воображаемыхъ поцѣлуевъ все млѣло и вздрагивало подъ легкимъ одѣяломъ ея роскошное молодое тѣло…

А все-же она молчала и таила отъ Ашанина то что, она знала, должно было пасть сокрушающимъ ударомъ наголову его друга. И самую покровительственную свою руку отняла она теперь отъ этого его друга и княжны. Не въ выгодахъ бойкой барышни было болѣе «сближать» ихъ. Ненавистному ей князю Ларіону наносился ударъ почище чѣмъ то чего могла она ожидать отъ любви къ княжнѣ Гундурова. Передъ нею лично открывались новые, широкіе горизонты, и въ виду ихъ, разсуждала она, ей слѣдовало бы даже теперь всѣми зависѣвшими отъ нея средствами «мѣшать» этому сближенію. Но Ольга Елпидифоровна, въ душѣ своей относилась къ княжнѣ съ крайнимъ пренебреженіемъ. Въ ея понятіяхъ, Лина была ничто иное какъ «вялая рыба», безъ искорки того «огня жизни», которымъ внутренно гордилась сама барышня, и который, дѣйствительно, горѣлъ въ ней неугасаемо какою-то вѣчно брызжущею струею;- «достаточно мнѣ, рѣшила она, только не помогать имъ, а безъ меня они ни до чего не дотолкуются!»… И она отошла отъ нихъ тѣмъ легче, что Лина не замѣчала ея измѣны, какъ незамѣчала передъ тѣмъ ея услугъ. Линѣ нечего было «дотолковываться» съ Гундуровымъ, — они понимали другъ друга безъ словъ, она, дѣйствительно, ему вѣрила какъ «вѣрила» Офелія своему принцу, и чувствовала что ея Гамлетъ никогда не скажетъ ей: «я не любилъ тебя!»… Страннымъ чувствомъ — ничего подобнаго не бывало съ нею до сихъ поръ — исполнена она была теперь: она словно витала внѣ времени и пространства, какъ витаютъ безплотныя души, уносилась мимо бѣгущимъ мгновеніемъ, не задумываясь, не тревожась, не заботясь о будущемъ, — объ этомъ грозномъ, исполненномъ тоски и муки будущемъ, которое надвигалось къ нимъ все ближе и ближе. Она будто забыла о немъ. Ей жадно, какъ Гундурову, хотѣлось теперь также «жить, просто жить», — и она жила, зная что, какъ мотыльку, ей суждено было этой жизни лишь нѣсколько краткихъ часовъ, — и не останавливаясь на этой мысли. Когда порою глаза ея встрѣчались съ глазами Гундурова, вся душа ея выливалась въ этомъ мимолетномъ взглядѣ и, мгновенно поникая взоромъ, она замирала какимъ-то неизъяснимымъ блаженствомъ, чувствуя что и сквозь опущенныя вѣки проникали ее лучи безконечной нѣжности лившіеся изъ его глазъ. Когда на сценѣ она говорила о «нектарѣ клятвъ» Гамлета, она знала что эти никогда не слышанные ею отъ него клятвы онъ повторялъ ихъ въ эту минуту въ своемъ сердцѣ, стоя за кулисой и безмолвно внимая ей, — и дѣтски-лукавая улыбка каждый разъ скользила по ея губамъ когда выходившій тотчасъ вслѣдъ за нею Зяблинъ-Клавдіо начиналъ, говоря про того-же Гамлета: