Я Распутинъ. Книга вторая - Алексей Викторович Вязовский

забросать цветами. Первым поспел худой в клетчатом костюме парень лет двадцати пяти, отрекомендовавшийся Иоганном, знакомым Фергюсона.

Но все чуть было не испортила маленькая группка сбоку, которую я поначалу тоже принял за встречающих. Это потом мне объяснили, что они выползли с антиславянскими лозунгами. Вообще, у австрийских немцев сейчас положение хуже губернаторского: империя громадная, но половина, Транслейтания, строго под венграми — собственно Венгрия. Транссильвания, кусок Словакии, Хорватия и Словения. А во второй половине, Цислейтании, вроде как австрийской, две трети тоже славянские — славяне! От Триеста и сербских земель до Богемии с Моравией и такого подарочка, как Галиция. Вот и получается, что нация-то титульная, но в явном меньшинстве, меньше четверти населения империи. Оттого у них всякие мысли завиральные — то взять чехов за шкирку и принудительно онемечить, то бросить к черту всех славян и немецкими землями слиться в аншлюсе с Германской империей… И, разумеется, всякие радикальные националисты при таком раскладе самозарождаются, как мыши в тряпках.

Группка выглядела вполне однородно — приличная одежда, на шляпах у всех черно-бело-красные ленточки и кокарды, то есть германские цвета. И по васильку в петлице, любимому цветку императора… нет, не Франца-Иосифа, а как раз Вильгельма. Символ пангерманистов. Но почему-то орала «Хайль!» и стояла под плакатами, как позже перевела Лена, «Немецкая рабочая партия Австрии».

От них отделился грузный дед с наполовину седой бородой и начал неразборчиво орать мне прямо в лицо. Не знаю, может, хотел чего, но мне очень не понравилось, что он при этом еще и палкой махал у меня под носом. Ну я ее и выхватил у него из руки, да и зашвырнул через платформу, на пути. Самого деда сдвинул в сторону — благо боевики помогли — и пошел к толпе, которая быстро затерла группку, завопившую «Фюрер! Фюрер!», а три или четыре шуцмана не дали им пробиться обратно.

— Херр Распутин, что вы чувствовали…

А как я себя чувствую прямо сейчас? Когда рядом орут чуть ли не Хайль Гитлер. Замечательно, прямо как на исторической экскурсии.

— Херр Распутин, каково оно там, в небе?

— Херр Распутин, каковы ваши творческие планы?

Ну и так далее. Вспышки, фото (причем бьюсь об заклад, фотографы засняли и то, как я обошелся с дедом), восторженные поклонницы, махание шлемом и все такое.

Когда ажиотаж малость утих, следуя малозаметным пассам Иоганна, последний подхватил меня и Лену и повлек на выход.

— Господа, нашему гостю необходимо отдохнуть с дороги, сегодня вечером состоится встреча с прессой и банкет в гостинице «Ритц».

Банкет? Это хорошо, хоть об ужине голова не болит.

Выбрались на площадь, под портик, украшенный полудюжиной статуй, тут же подкатила коляска, куда Иоганн усадил нас и сам устроился рядом с кучером.

— Лена, спроси у Иоганна, что это за дед был на вокзале? — уж больно у него все в строку, и «хайль», и «фюрер», и даже национал-социалистише дойче партай или как там их.

— О, херр Распутин, это Георг фон Шенерер, наш enfant terrible! Ему уже шестьдесят пять лет, а он все тщится вернуться в парламент Австрии!

— А чего это вдруг он на вокзал приперся? Где я ему успел дорожку перейти?

— Не могу сказать точно, но в столице ходят слухи, что вы договорились с императором Германии по боснийскому вопросу, а фон Шенерер категорический противник аннексии славянских земель, которых в империи и без того слишком много, по его мнению.

Молодец Кристиан, хорошие у него знакомые, информированные. Но откуда слух пополз? Неужто немцы сами его пустили? Или просто течет, как и у всех сейчас?

— Не упомню договора, — нахмурился я, оглаживая бороду, растрепанную ветром. — И вот только из-за этого он и буянил?

— Он в этом большой мастер. Лет двадцать назад, когда он был помоложе, он устроил самочинный обыск в газете, неправильно, с его точки зрения, высказавшейся об императоре Германии. Пангерманист, националист, антисемит, куда же без этого. Был весьма влиятелен, но его партия почти распалась, и теперь ему нужны громкие акции, чтобы поддержать сторонников и не дать забыть о себе. А тут такой повод — славянин, Босния…

— На чужом горбу в рай въехать, знакомо…

Дед, судя по всему, местный протофашист, но их время еще не пришло, вот и пробавляются мелочевкой, а не штурмовыми отрядами.

— Зря вы так легкомысленно, херр Распутин. Он мстительный, поберегитесь.

— Учту, спасибо.

* * *

Пока ехали по Вене в нанятой коляске, я рассматривал красоты города и грустил. Солнце играло в липах Рингштрассе, отражалось в волнах Дуная, вокруг щебетали птицы, дамы в белых платьях с зонтиками прогуливались по бульварам… И что-то не то. Вот прям ножом по сердцу.

— Ты чего такой хмурый? — спросила Лена, кивая на белый памятник Моцарту — Смотри какая прелесть!

— Угу…

— Ой, а это знаменитые венские кофейни? Гляди, дама курит прямо за столиком на улице! У нас бы за такое..

— Чтобы у нас? — не выдержал я.

— Ославили. А может и выгнали из заведения. Нет, вот скажи, — эсерка повернулась ко мне, гневно сверкнула глазами. — Почему в Европе все так ладно устроено, а у нас гадко, бедно…

— Помню, помню. Намедни Чехова читал. В «Вишневом саду», прислуга, как его… Епиходов говорит «За границей всё давно уж в полной комплекции».

— Так ведь так и есть! И права женщин и законы против насилия. А детские сады? А медицина?

— Пароходы, мосты, вон даже брусчатка бульвара ровнее.

— Ты утрируешь. Но ладно, пусть так.

— Пойми, Лена, их богачество — обратная сторона нашей бедности. Вот взять эту Австро-Венгрию. Кто для них славяне? Люди второго сорта. Работают за копейку, горбатятся на немецких господ. Ну или полугоспод-венгров. Заметь! Не первое столетие. Всегда, когда есть кто-то богатый — значица, пограбил кого бедного.

— Ого, господин Распутин, да вы в марксисты подались. Собственность — это кража?

— Это, кстати, не Маркс, а Прудон сказал, анархист, — Лена удивленно вытаращила на меня глаза, не ожидала таких познаний. — Мы беду видим, но в путях из нее с вашими эсерами, марксистами да и прочими радикалами расходимся. Не получится просто взять и переделить богатство. Вон, посмотри, что в общинах творится, когда землю переверстывают — смертоубийство! А теперь прикинь на всю страну… Это как пьянство. Плохое же дело пить без меры. А «сухой закон» — еще хуже.

— Нет, ты не марксист, ты философ! Сократ Тобольский!

Под разговор коляска встряла в небольшую пробку. Ржали лошади, палило солнце. Среди колясок сновали мальчишки-продавцы газет.

— Я про другое сказать хочу. Неможно нашему человеку быть на