Голоса советских окраин. Жизнь южных мигрантов в Ленинграде и Москве - Джефф Сахадео
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Приезжие женщины и мужчины также отзывались о том, как изменились их представления о женственности и мужественности в Ленинграде и Москве. Ирма Баланчивадзе отмечала: «Русские женщины, а не мужчины, здесь были главными, что было очень непривычно для грузинских мужчин – в наших семьях главную роль играют мужчины. Даже когда мы ходим по магазинам, деньги находятся у мужчин, а в России за распределение средств отвечают женщины, и они – главы семьи»[507]. Сомкишвили также подчеркивал главенство женщин над мужчинами в России, так как они выступали «за главных в семье и отношениях»[508]. Он упоминал, что это никак не повлияло на его жизнь, поскольку он уже приехал в столицу со своей женой-грузинкой. Его слова демонстрируют настроение и других мужчин-мигрантов, которые, с одной стороны, охотно комментировали то, как изменились гендерные роли, но, с другой – не хотели, чтобы эти изменения как-то затронули их мужскую идентичность. Как и мужчины, женщины пытались привыкнуть к новым сценариям поведения разных полов. Несмотря на то, что Элисо Сванидзе была в восторге от возможности уже вскоре после приезда в Москву устроиться на работу в универмаг, что позволило ей начать новую, независимую жизнь, она с неодобрением комментировала «открытость» русских женщин. «Как человека меня никогда не изолировали и не выделяли из группы советских граждан, но советской женщиной я себя никогда не чувствовала»[509]. Сванидзе опасалась, что принятие на себя этой роли разрушительно бы подействовало на ее идентичность как грузинки. Одна респондентка из Таджикистана осуждала русских женщин за то, что они одновременно вели себя неорганизованно – были неспособны смотреть за собственными детьми – и командовали своими мужьями. Тема отношений между полами дала недавно приехавшим повод поразмышлять о культурных ценностях в контексте их национальных традиций и Советского Союза в целом. Что значило быть грузином, таджиком или же советским гражданином? Насколько сильно они стремились – или должны были стремиться – влиться в мир современной, русской, советской культуры, в которой места мужчин и женщин были другими?
Разница культурных сценариев бросалась в глаза в неожиданных, а подчас и неловких ситуациях. Майя Асинадзе по прибытии в Москву испытала потрясение, но не связанное с отношениями между мужчинами и женщинами: она решила, что жители столицы бессмертны.
Помню, когда я впервые приехала сюда, мне очень здесь понравилось. Почему? Ну, я думала: сколько месяцев живу здесь, и никто не умирает. Никто вокруг не был одет в черное. В Грузии, если родственники или близкие друзья умирают – и даже если они вам не близкие друзья, – люди одеваются в черное. Но здесь никто не носил траур. Я не видела ни траура, ни похорон. Для нашего народа церемония погребения очень важна. Существует традиция носить черное в течение сорока дней, а похороны могут длиться неделю или больше, люди все это время приходят к вам домой. А в Москве ничего подобного не было[510].
Эта история о наивности Асинадзе стала началом более близких отношений с ее «ангелом-хранителем». Между ними зародилось понимание, несмотря на разницу культур: «Итак, однажды я высказала [свою догадку] Людмиле. Она засмеялась и сказала, что в Москве люди умирают каждый день, но их просто отвозят в морг. Я начала понимать различия [в наших традициях]. С того дня Людмила стала интересоваться у меня тем, что принято в Грузии, какие у нас традиции и обычаи»[511]. Обмен культурными воззрениями и ритуалами позволили Асинадзе обустроиться в новом доме, привнеся в это пространство обычаи своего родного региона. Эта история фиксирует и то, как молодая и «зеленая» девушка из деревни превратилась во взрослую горожанку, которая все глубже понимала ритмы московской жизни.
В воспоминаниях мигрантов о переезде в студенческие годы и в молодости ощущение свободы, отсутствие поблизости родителей и семьи и восторг от пребывания в самом сердце Советского Союза смешивались с дискомфортом. Садиг Эльдаров, который в семнадцать лет начал жить в университетском общежитии в Москве, вспоминал: «У меня не было опыта самостоятельной жизни, а попав в Москву и студенческую среду МГУ, я окунулся в мир нового общения и взаимодействия. С одной стороны, этот новый неизведанный мир притягивал, манил меня своей новизной, а с другой – пугал и тревожил своей неопределенностью и многообразием»[512]. Эльдаров тщательно выбирал круг общения из-за того, что его однокурсники недостаточно внимания уделяли учебе – в отличие от того, что он видел в старших классах своей элитной школы в Баку, – а их сексуальные связи были беспорядочными. Эту «совсем другую жизнь» Дамира Ногойбаева, приехавшая учиться в МГУ, охарактеризовала как полную приятных соблазнов, но в то же время неопределенную и даже опасную[513]. Однако среди мигрантов более распространены были убеждения, о которых говорил Арьян Ширинов: он выделял свободу действий и целеустремленность. «Я был молод, был хозяином своей жизни»[514]. А Лали Утиашвили «приехала сюда и сразу поняла, что нужно принять вещи такими, как они есть», даже несмотря на то, что она не отказалась от своей грузинской идентичности и в конце концов построила второй дом в Грузии, так и не сумев полностью влиться в культурное пространство Москвы[515].
Мигранты упоминали о преимуществах, которые давала возможность перемещаться в пределах единого советского пространства, под контролем одного государства. Акмаль Бобокулов, который во время службы на Балтийском флоте видел, как многие его земляки-узбеки из сел кочевали туда-сюда, ценил единое пространство СССР как фактор, преодолевающий значительные различия между отдаленными сельскими окраинами и ядром страны: «Между моей родиной и Ленинградом было очень мало общего. Климат другой. Культура другая. Образ жизни тоже разный. Но это была одна страна: Советский Союз. У нас была одна система, одни правила, одна идеология, так что можно было очень легко передвигаться по стране и без проблем адаптироваться к новому»[516].
Ностальгия по советскому единству эхом откликается в нескольких рассказах мигрантов о переходном периоде в другую среду. Бобокулов и другие обращали внимание на то, что примерно одинаковый социальный статус и уровень экономического благосостояния подавляющего большинства советских граждан выступали в роли гомогенизирующего фактора. Городской пейзаж Ленинграда и Москвы оставался в какой-то степени похожим на все республиканские столицы СССР: несмотря на то, что эти два города исполняли роль «визитных карточек» страны, набор услуг и массовое жилье там
