Голоса советских окраин. Жизнь южных мигрантов в Ленинграде и Москве - Джефф Сахадео

и азиатской части России, поместив себя в этнический ландшафт столиц, сохраняли острое чувство собственной национальной принадлежности. Размышляя о первоначальных ощущениях включенности в сообщество, они причисляли себя к людям неславянских национальностей в целом. Некоторые мигранты рассказали, что они обратили внимание на большое количество еврейского населения, и это отличало две столицы от городов в их родных регионах, где преобладали русские[480]. Один татарин рассказывал: «[только] когда я приехал в Питер [в 1979 г. – Ленинград], я точно понял, кто такие евреи»[481]. Присутствие евреев в столицах давало понять, что это космополитические города, которые могут стать домом не только для русских. Гульнара Алиева предпочитала спрашивать дорогу у образованных и «приветливых» евреев вместо неотесанных и часто грубых русских[482]. Она не сомневалась, что легко могла по виду человека понять, что перед ней еврей – так же, как она могла различить тех, кто не был частью принимающего населения Ленинграда и Москвы.

Первые впечатления о Москве были яркими из-за присутствия в городе африканцев. Как и евреи, африканцы – прежде всего студенты – с 1960-х гг. стали частью этноландшафтов крупных городов России, в особенности Ленинграда и Москвы. Во времена холодной войны в рамках хрущевской политики, направленной на привлечение и завоевание лояльности стран третьего мира, тысячи африканских студентов наполнили университеты[483]. Самое большое сообщество африканских студентов было в Университете дружбы народов имени Патриса Лумумбы в Москве. Эльмира Насирова и другие выходцы из Средней Азии чувствовали свое превосходство над африканцами: их кожа зачастую была темнее; одежда – более «экзотической», кроме того, они не были советскими гражданами, а лишь представляли внешний круг тех, на кого распространялась дружба народов[484]. Приезжие с советского Юга ценили связи с европейцами, которые, как считалось, преследовали ту же советскую или коммунистическую мечту. Сауле Искакова рассказывала, как она была счастлива, что попала в круг латвийских студентов, когда она приехала из Казахстана. Ее имя, распространенное и в Латвии, послужило началом дружбы и укрепило ее веру в то, что «этнос не имел тогда никакого значения»[485]. Разнообразная реакция на неславянских приезжих сигнализировала о желании быть включенным в пространства, которые считались советскими, но вместе с тем были местами для белых и европейских жителей, иными словами, для избранных: талантливых, трудолюбивых граждан со всего СССР.

В центральных городах СССР русский язык был признан в качестве языка общения между всеми гражданами. Успешная адаптация к языковой среде имела решающее значение в вопросе трудоустройства[486]. Обучение в школе на русском языке и служба в армии облегчили переход на русский язык для многих приезжих, а тем, кто не имел такого опыта, нужно было быстро освоить новый язык. В Ленинградском ПТУ, где учился Алекс Коберидзе, была интенсивная программа по изучению русского языка, которую студенты могли проходить во время и после основного обучения. Курсы должны были подготовить выпускников, которые собираются остаться в городе, к работе в трудодефицитных экономических отраслях. Для тех мигрантов, которые, как Давид Сомкишвили, не владели русским языком, переход в новую среду поначалу был совсем не простым. Один армянин, приехавший в Ленинград в 1966 г. со средним уровнем владения русским, даже с третьей попытки не смог поступить в Академию художеств СССР[487]. Асылбек Альбиев утверждал: «Если ты не говорил по-русски, тебя даже за человека не считали»[488]. Асинадзе отчетливо вспоминала свои первые дни в Москве, когда ее «ангел-хранитель» была на работе. Она сначала опасалась самостоятельно исследовать город из-за того, что считала свой уровень знания языка средним, хотя на школьных экзаменах по русскому заняла первое место в классе. Она взволнованно и нервно прогуливалась мимо туристических достопримечательностей в центре города, ходила по своему любимому ГУМу (Государственному универсальному магазину) на углу Красной площади, подружилась с якуткой, которая свободно говорила по-русски. Они провели несколько дней, вместе изучая город. Однако в один из дней произошло нечто неожиданное:

Может, я ей уже надоела, а может, она просто хотела, чтобы я сделала следующий шаг. Мы вместе спускались по эскалатору в метро. Она сказала, что ей нужно домой, а я должна сама найти дорогу. Я удивилась и спросила ее, не шутит ли она. Сказала, что не смогу это сделать. Она ответила, что не будет больше разгуливать со мной. Она исчезла, а я осталась там, в метро, совсем одна. Я заплакала: никто вокруг не поможет[489].

После этого случая Асинадзе стала усерднее изучать язык, но всегда чувствовала, что немного стесняется своего грузинского акцента, который выделял ее как чужую в этом городе, несмотря на то, что ее хорошо принимали те, кто узнавал ее ближе. Арюна Хамагова, выросшая в Улан-Удэ (Бурятия) и считавшая русский родным языком, рассказывала, что легкий акцент в сочетании с ее не вполне славянской внешностью, хотя она и была светлокожей, выделял ее как чужую. Самые горькие воспоминания у нее были связаны с ленинградцами, которые вели себя покровительственно, снисходительно говоря ей: «у тебя очень хороший русский»[490]. Рафаэль Восканян выражал сильное раздражение по поводу того, что местные жители постоянно поправляли его, даже когда было ясно, по его мнению, что они прекрасно его поняли[491].

Повседневные вызовы адаптации в Ленинграде и Москве связаны были с климатом и природой. Некоторые мигранты вспоминали свою первую зиму в России как что-то, что в лучшем случае нужно было перетерпеть. Алиева выразила ощущения нескольких выходцев с Юга от погоды: «холод, дождь и хмурое серое небо». Для нее «это было первым впечатлением [от Ленинграда]. Город казался неприветливым; погода всегда была мрачной. Это вводило меня в грустное настроение»[492]. Неприятная погода, серые здания, бесконечные ряды многоквартирных домов и постоянно переполненный общественный транспорт – все это давало мигрантам, особенно тем, кто приехал из небольших городков или сел, много поводов погрузиться в теплые воспоминания о доме и родине. Многие вспоминали о солнце, сияющем над просторами, и об изобилии фруктов и овощей прямо с ближайшей грядки, которые были доступны почти что круглый год. Эсоев вспоминал: «Больше всего я скучал по своей семье. Рядом с нашим домом [в горах Памира] росло большое персиковое дерево. Осенью, когда мы приходили домой из школы, мы гуляли в саду, срывали персики прямо с дерева и ели их. Они были такими вкусными – сладкими и сочными. И мама очень хорошо готовила. Мне этого тоже не хватало»[493]. Такие воспоминания играли важную роль – они были частью стратегии,