Падшие в небеса - Ярослав Питерский

— рассуждал Андорон, сдавая спец. пропуск в узкое окошко на выходе из опер блока. Вахтовый офицер внимательно посмотрел на удостоверение и засунув его в ячейку шкафа, прибитого на стене — протянул назад служебное удостоверение и пистолет. Маленький положил черный «ТТ» в кобуру и попрощался:

— Я на пару часов в город. Мне по следственному делу. Сегодня уже не буду. Можете отметить в книге.

— Как скажете, — хмыкнул старший лейтенант.

Он был совершенно равнодушен. Этот человек — своим видом показывал: его вообще не интересует кто, куда уходит. Его интересует лишь присутствие людей на той, запрещенной, территории опер блока. Он страж и блюститель порядка. Он может не пустить важного полковника — если у него, нет соответствующих документов, или разрешений. И в тоже время, он, широко распахнет дверь вахты — перед каким ни будь сержантом из Москвы, если у него будет предписание из наркомата, с красной полосой через весь лист. Выйдя на улицу, Андрон зажмурился. И хотя солнце не было видно из-за плотных, серых туч, снег и дневные краски улицы, после мрачного помещения тюрьмы слепили глаза. «Это Клюфт жил на улице Обороны. На улице Обороны. Туда. Обязательно сходить туда. Но сначала — в горком. Я должен ее увидеть. Я ее не видел уже три дня. Как это много. Нет, я должен определенно ее увидеть» Офицер зашагал уверенной походкой к центру города. Он спешил, как обычный влюбленный. Снег, скрипел под его сапогами, нотками свадебного марша.

Двенадцатая глава

Павел зашел в камеру и сразу понял — «что-то не так». На нижней шконке лежал директор совхоза Гиршберг, рядом с ним сидел Петр Иванович Оболенский. В углу камеры стоял хмурый прораб Лепиков. Клюфт медленно подошел к нарам. Лежать днем в камере — запрещено. Это злостное нарушение — можно загреметь в карцер.

Арестованные днем даже садиться на свои кровати боялись. Кому охота — на неделю, попасть в каменный бокс на воду и хлеб?! Кстати, охрана следила, что бы днем никто из арестантов не закрывал глаза. Никакого сна! Ведь некоторые узники камер, умудрялись сидя на табуретке, вздремнуть полчаса и час, в перерывах между обедом, и допросом. Но если надзиратели замечали такой «послеобеденный отдых» — тоже отправляли в карцер. Тюрьма не санаторий. А сон — это благо для человека! Сон нужно заслужить! Сон это привилегия свободных, а привилегии арестантам — не полагались. Поэтому кровать и ночной отдых были священными для вех попавших в тюрьму. Но тут — директор совхоза лежал днем на кровати. Боле того — никто этого не боялся. Никто и не пытался скрыть. Рядом с Гиршбергом сидел старик — Оболенский и обтирал его лицо маленькой тряпкой. Павел взглянул на Илью Андреевича и ужаснулся. Это было ни лицо, а сплошной синяк. Распухшие губы. Красный, почти бордовый, нос и бурые от кровоподтеков глазницы. Страшно смотреть! Павел непроизвольно поморщился. Гиршберг, с трудом, облизнул кровавые и обсохшие губы, и тихо вымолвил:

— Что, журналист, не узнаете? Да, вот, оно, как… вот, так… все,… все!.. Вот оно, лицо сталинского правосудия. Директор совхоза застонал. Видно, что Илье Андреевичу с трудом дается каждое движение. Старик Оболенский, провел тряпочкой по его лбу, грустно добавил:

— Да, вот. Все. Еще одним рабом на сталинских рудниках, наверное, будет больше. Если конечно он доживет до лагеря. Видите, как его отделали сволочи! Сволочи! Павел стоял обомлевший. Он покосился на Лепикова. Тот, опять отвел взгляд. Клюфт испуганно спросил:

— А, что случилось? За, что его?

— Хм, за что, за что? За правду. Правду попытался найти. Вот и нашел. Ему сталинские холуи объяснили, что такое — правда в Совдепии! — зло бросил Петр Иванович. Старик вновь протер Гиршбергу лоб. Клюфт подвинул табуретку и покосившись на дверь — посмотрел на кормушку. За маленьким оконцем их явно слушали. Надзиратель следил за происходящим в камере через глазок. Но заходить не решался. А ведь по уставу — он должен был согнать Гиршберга с кровати. Но видно, директор совхоза — был так плох, что даже тюремщики сжалились и не решались его трогать.

— А, что случилось? — шепотом спросил Клюфт.

— Видите ли, уважаемый господин журналист, Илья Андреевич подал прошение на рассмотрение его дела, после того, как суд Минусинска, вынес приговор, так вот — Илья Андреевич попросил, чтобы его дело рассматривалось Особым совещанием. ОСО! Слышали, наверное, про такое? — спросил Оболенский. Павел кивнул головой.

— Так вот. Сегодня ему огласили приговор. Новый.

— И, что? — недоуменно спросил Клюфт.

— А ничего! Если Минусинским судом его приговорили к десяти годам без права переписки, то ОСО решили изменить срок на пятнадцать.

— Что, не понял? Как это? — испуганно спросил Павел.

— А, вот так. — Оболенский кивнул головой и тяжело вздохнул. — Тут, сработал принцип — получи, коль хотел больше. Это и есть хваленое сталинское правосудие! Вот так.

— А, что ему на суде то сказали? Ну, на это самом особом совещании? Там, хоть, что-то пояснили, почему, вдруг — так? Тут подал голос Гиршберг. Илья Андреевич застонал и прохрипел:

— Павел, да не было никакого суда. Не было. Я тоже думал, меня вызовут в суд. Я смогу высокопоставленным юристам рассказать всю правду. А было все проще, — Гиршберг опять закашлялся. Оболенский вновь заботливо обтер ему лоб. Старик покачал головой и добавил:

— Вот, наверное — совсем легкое отбили, сволочи. Мясники! Видите Павел, что тут могут сделать!

— Да, я ничего не пойму! Почему его на суде избили и почему, он говорит, что не было суда.

— Да все просто. Его вон вызвали в комнату допроса. Там протянули бланк с решением ОСО. И все. Весь суд. Так, вот — вершится правосудие. И теперь, он поедет по этапу — если живой останется,… - грустно подвел итог Оболенский.

— Так, а за, что избили? Избили-то, за что?

— Да он, был не согласен, с таким решением. Кинулся на представителя ОСО. Ну, там, охрана его и избила. Видите, постарались. Мастера, как говорится, своего дела.

— А врача-то, вызвали? Если он, вон, кровью харкает? — растеряно спросил Павел.

— Да вызвали, а что толку?! — махнул рукой Оболенский. — Вы, Павел, должны понимать — что тут, врачи, это вам не на воле! Чем больше и быстрее мы тут начнем дохнуть, тем выгоднее им. И все. А если вот он умрет в камере — так и на нас с вами, его смерть списать могут.

— Как это? — не понял Павел.

— А, вот так, — вдруг зашептал Оболенский. Он нагнулся к Клюфту и тихо сказал:

— Вон, стоит человек. По фамилии Лепиков. Так вот — он «наседка»! Если что, на кого ни будь из нас, укажет. Даст нужные показания. И все. Тогда срок еще и за избиение припаяют. А если не дай Бог, — старик перекрестился. — Илья Андреевич умрет, так и свидетелей то не будет.

— То есть, как это, даст показания, как это — «наседка»? — Павел растеряно посмотрел в сторону Лепикова. Прораб делал вид, что не слушает, хотя сам, отвернувшись в сторону окна — ловил ушами каждый звук.

— Да так. Он стукач! Завербованный! Понимаете Паша?! Он согласился работать на органы. Что бы ему, срок скостили. Вы с ним осторожней разговаривайте! Осторожней, — Оболенский склонился к Гиршбергу. Директор совхоза закашлялся. Он тяжело дышал. Павел с ужасом смотрел на этого человека. Несколько часов назад перед ним был здоровый, статный и красивый мужчина. Холеный и немного самодовольный. А теперь?! Теперь, перед ним, лежал — практически полутруп! Страшный, изувеченный человек. Кусок мяса! От былого лоска — ничего не осталось. Ничего!

«Как легко, тут, уничтожают личность?! Господи! Как легко! Неужели так будет и со мной? Не ужели? Я приду завтра на допрос, а меня, вот, так же — в отбивную котлету превратят?! Так же! И все! Принесут — бросят на грязный матрас. И все! А я то, радовался — что победил?! Дурак! Разве можно победить систему? Может, мне, лучше вот так — не слушать этих людей? От греха подальше, взять ни ничего не замечать! А завтра — подписать все, что требуют?! Все! И тогда, может быть — будет легче?! А дальше?! Что дальше? Как я смогу жить сам с собой? Я не смогу жить!» — со страхом и каким-то леденящим ужасом, думал Павел. Открылась дверь. Клюфт и Оболенский поднялись с табуреток и внимательно смотрели на вошедшего. Это был низенький человек в белом халате и галифе. Из-под белой накидки, выглядывали петлицы с тремя кубиками. Он обвел камеру взглядом и покосился на Гиршберга. Молча подошел и присел рядом с ним на табурет. В руках, у этого врача, был маленький чемоданчик. Из него, тюремный лекарь — достал фонендоскоп. Надев прибор — принялся слушать грудь у Ильи Андреевича. Клюфт и Оболенский покосились друг на друга. Двое надзирателей внесли носилки. Гиршберг закатил глаза. Ему было совсем плохо. Еще немного и директор совхоза потеряет сознание. Медик снял фонендоскоп и повернувшись к тюремщикам, тихо сказал:

— Его нужно срочно в санчасть нести. Срочно — если не хотите, что бы у вас тут жмурик был. Надзиратели переглянулись. Потом посмотрели на Лепикова, затем на Павла. Один из тюремщиков грубо сказал: