Падшие в небеса - Ярослав Питерский

— А, что ему на суде то сказали? Ну, на это самом особом совещании? Там, хоть, что-то пояснили, почему, вдруг — так? Тут подал голос Гиршберг. Илья Андреевич застонал и прохрипел:

— Павел, да не было никакого суда. Не было. Я тоже думал, меня вызовут в суд. Я смогу высокопоставленным юристам рассказать всю правду. А было все проще, — Гиршберг опять закашлялся. Оболенский вновь заботливо обтер ему лоб. Старик покачал головой и добавил:

— Вот, наверное — совсем легкое отбили, сволочи. Мясники! Видите Павел, что тут могут сделать!

— Да, я ничего не пойму! Почему его на суде избили и почему, он говорит, что не было суда.

— Да все просто. Его вон вызвали в комнату допроса. Там протянули бланк с решением ОСО. И все. Весь суд. Так, вот — вершится правосудие. И теперь, он поедет по этапу — если живой останется,… - грустно подвел итог Оболенский.

— Так, а за, что избили? Избили-то, за что?

— Да он, был не согласен, с таким решением. Кинулся на представителя ОСО. Ну, там, охрана его и избила. Видите, постарались. Мастера, как говорится, своего дела.

— А врача-то, вызвали? Если он, вон, кровью харкает? — растеряно спросил Павел.

— Да вызвали, а что толку?! — махнул рукой Оболенский. — Вы, Павел, должны понимать — что тут, врачи, это вам не на воле! Чем больше и быстрее мы тут начнем дохнуть, тем выгоднее им. И все. А если вот он умрет в камере — так и на нас с вами, его смерть списать могут.

— Как это? — не понял Павел.

— А, вот так, — вдруг зашептал Оболенский. Он нагнулся к Клюфту и тихо сказал:

— Вон, стоит человек. По фамилии Лепиков. Так вот — он «наседка»! Если что, на кого ни будь из нас, укажет. Даст нужные показания. И все. Тогда срок еще и за избиение припаяют. А если не дай Бог, — старик перекрестился. — Илья Андреевич умрет, так и свидетелей то не будет.

— То есть, как это, даст показания, как это — «наседка»? — Павел растеряно посмотрел в сторону Лепикова. Прораб делал вид, что не слушает, хотя сам, отвернувшись в сторону окна — ловил ушами каждый звук.

— Да так. Он стукач! Завербованный! Понимаете Паша?! Он согласился работать на органы. Что бы ему, срок скостили. Вы с ним осторожней разговаривайте! Осторожней, — Оболенский склонился к Гиршбергу. Директор совхоза закашлялся. Он тяжело дышал. Павел с ужасом смотрел на этого человека. Несколько часов назад перед ним был здоровый, статный и красивый мужчина. Холеный и немного самодовольный. А теперь?! Теперь, перед ним, лежал — практически полутруп! Страшный, изувеченный человек. Кусок мяса! От былого лоска — ничего не осталось. Ничего!

«Как легко, тут, уничтожают личность?! Господи! Как легко! Неужели так будет и со мной? Не ужели? Я приду завтра на допрос, а меня, вот, так же — в отбивную котлету превратят?! Так же! И все! Принесут — бросят на грязный матрас. И все! А я то, радовался — что победил?! Дурак! Разве можно победить систему? Может, мне, лучше вот так — не слушать этих людей? От греха подальше, взять ни ничего не замечать! А завтра — подписать все, что требуют?! Все! И тогда, может быть — будет легче?! А дальше?! Что дальше? Как я смогу жить сам с собой? Я не смогу жить!» — со страхом и каким-то леденящим ужасом, думал Павел. Открылась дверь. Клюфт и Оболенский поднялись с табуреток и внимательно смотрели на вошедшего. Это был низенький человек в белом халате и галифе. Из-под белой накидки, выглядывали петлицы с тремя кубиками. Он обвел камеру взглядом и покосился на Гиршберга. Молча подошел и присел рядом с ним на табурет. В руках, у этого врача, был маленький чемоданчик. Из него, тюремный лекарь — достал фонендоскоп. Надев прибор — принялся слушать грудь у Ильи Андреевича. Клюфт и Оболенский покосились друг на друга. Двое надзирателей внесли носилки. Гиршберг закатил глаза. Ему было совсем плохо. Еще немного и директор совхоза потеряет сознание. Медик снял фонендоскоп и повернувшись к тюремщикам, тихо сказал:

— Его нужно срочно в санчасть нести. Срочно — если не хотите, что бы у вас тут жмурик был. Надзиратели переглянулись. Потом посмотрели на Лепикова, затем на Павла. Один из тюремщиков грубо сказал:

— А ну, ты и ты! Несите своего соседа за нами! Лепиков с готовностью подскочил к носилкам и опустил их на пол возле нар Гиршберга. Павел тяжело вздохнул и тоже нагнулся. Но врач, подозрительно сказал:

— Нет, пусть, вон, старик несет. Пусть старик несет. Мне нужно еще и старика там у себя осмотреть. Ваша фамилия Оболенский? — спросил неожиданно тюремный медик у Петра Ивановича. Тот удивленно развел руками и по-детски, мягко, и виновато ответил:

— Да, Оболенский Петр Иванович. Статья пятьдесят восемь, дробь четыре, шесть, одиннадцать.

— Вот вы и понесете. Вы, кажется, у меня на приеме еще не были?

— Нет, не был, — растеряно ответил Оболенский. Он не понимал, почему тюремный доктор выбрал его, а не молодого Клюфта. Но спросить не решился. Да и спрашивать не имел никакого права. Старик тяжело вздохнул и согнулся над носилками. Клюфт вздрогнул, когда железная дверь громыхнула и он остался один в камере. Павел с тоскою посмотрел на кровать. Ему, так хотелось прилечь. Казалось бы, что тут такого — взять и лечь на кровать. Просто полежать и вздремнуть часок другой. Ерунда — о которой, он, не разу и не подумал на воле, теперь была, каким-то — сумасшедшим желанием! Каким-то огромным и желанным но недостижимым блаженством! «Как многое мы не ценим?! Как многое мы не замечаем?! Обычного. Простого. Не замечаем рядовой радости. Например — обычной возможности сходить в туалет или выпить стакан чая! Ну, что тут такого — для человека?! Ан, нет! Только в тюрьме понимаешь — как много, ты не ценил на воле!» — с тоской подумал Павел.

Он осмотрелся и взглянув, на черную дырку, глазка на двери, медленно присел на табурет, возле своей кровати. Там, за дверью стоит человек, который с любопытством разглядывает его, как подопытную мышь. Смотрит, что бы узник — не закрыл глаза! Как странно?! Неужели этому человеку так интересно следить за этим? Неужели ему есть дело — вот так целыми днями смотреть в эти дырки — оббитые железным кольцом. Словно подсматривая чужую жизнь. …Вдруг в скважине замка звякнул ключ. Дверь заскрипела и отворилась. Но в камеру никто не вошел. Распахнутая дверь и тишина. Павел в напряжении встал. Ему стало страшно. Холодный воздух сквозил из коридора. Клюфт стоял и смотрел на раскрытую дверь и дрожал. В камеру вошел охранник и злобно улыбнулся. Этот странный человек в форме сотрудника НКВД добродушным голосом сказал:

— Вижу, сидеть тебе тут скучно одному. Вот соседа тебе привел.

Показался человек. Высокий мужчина. Темно-зеленый плащ. И растрепанные волосы. Это выбритое гладкое лицо и взгляд, почти равнодушный, но в тоже время сопереживающий. Нет! Нет, не может быть. Перед Павлом стоял он! Богослов! Он! Тут в камере! Охранник, взмахнув, связкой ключей — вышел. Иоиль остался стоять посреди камеры. Он молча смотрел на Павла. Сначала, Клюфт, хотел, было, кинуться к богослову и даже обнять его. Но Павел сдержался. Надзиратель мог наблюдать в глазок. А все это — обыкновенная провокация. Вот, так, определить очередного сообщника. Клюфт, опустил голову и словно, не замечая богослова, продолжал молчать. Тишину нарушил Иоиль. Он медленно подошел к Павлу и потоптавшись на месте, виновато, спросил:

— Ты, я вижу не рад меня видеть. Не хочешь показывать, что узнал меня. Ты, хочешь показать — что мы враги. Или нет, ты просто не хочешь вообще меня замечать. Но, так нельзя. Я тут. И я хочу с тобой поговорить. Павел тяжело вздохнул. Не поднимая взгляда, ответил:

— Я вас не знаю,… кто вы такой?

— Не бойся, — богослов пододвинул табуретку, которая стояла возле кровати директора совхоза. — Там нет надзирателя. Он не смотрит в глазок. Мы, можем с тобой поговорить, не опасаясь, что нас услышат. Так, что не претворяйся. Павел поднял глаза. Иоиль улыбался. Его лицо светилось надеждой. Надеждой на доброту. Павлу захотелось нагрубить этому человеку. Ведь он, стал невольным виновником — во всей этой нелепице с арестом. Не подскажи он, тогда, этих слов из библии — кто знает, сидел бы сейчас Павел тут, в камере?!

— Ты мучаешься. Ты считаешь, что кто-то виноват, что ты здесь. Но поверь. Тут, нет ничьей вины. Ты, виноват лишь сам. За свои поступки отвечает каждый человек — сам. Никто не может отвечать за его поступки! Никто. И никто не может заставить отвечать человека — за поступки других. Клюфт, хмыкнул и покачав головой, язвительно ответил:

— А, как же, ты? Я вот, отвечаю за тебя?! За твои поступки отвечаю я!

— Не правда. Если, ты хочешь сказать — что это я заставил тебя, тогда ночью, написать те слова, за которые тебя сейчас обвиняют, так это не правда. Ты сам их писал. Ведь ты мог их и не писать?! А во-вторых: почему ты считаешь, что написал не правду? Ты ведь написал правду! Так ведь есть, на самом деле? И тебя обвиняют зря!

— Ну, ты же сказал, что я не виноват! А сейчас говоришь, что виноват?! Вернее наоборот! — возмутился Павел.