Падшие в небеса - Ярослав Питерский

— Ну, ты же сказал, что я не виноват! А сейчас говоришь, что виноват?! Вернее наоборот! — возмутился Павел.

— Нет, ты запутался. Я сказал, что каждый человек — отвечает за свои поступки.

И ты, сам виноват, что написал эти слова. Но с другой стороны — ведь ты, написал правду. Понимаешь?!

— Хм, кому нужна — такая, правда, за которую, тут, теперь гноят?!

— Странно. А я думал, тут все ясно. И нет вопросов. Правда, вообще никому не нужна. Она вообще не требуется не в чьем желании. Ей все равно — она ведь, правда. Она просто есть. И все. А уж это дело людей судить, или хвалить и чествовать за правду. Это совсем другое. Павел тяжело вздохнул. Ему вдруг стало нестерпимо обидно. Вот так, этот человек, вновь говорит вещи — с которыми не поспоришь.

— Ты удивлен. Ты запутался в своих мыслях. Хочешь узнать, почему тебя так мучают? Зачем тебе эти испытания? Все очень просто. Бог любит тебя. Он дает тебе шанс. Вот и все, — добавил богослов.

— Что? Бог любит меня? И это ты называешь любовью своего Бога? А есть ли, он — твой Бог, если вот так, допускает, все это? А?! Хватит мне, опять, тут, говорить свои проповеди! — закричал Павел. И тут же осекся. Он с испугом посмотрел на дверь и черное пятно глазка. Если так кричать — войдут охранники и отправят его в карцер. В каменный мешок! А Иоиль сидел как, ни в чем, не бывало. Он лишь улыбался:

— Да. Тебе трудно. Но знай. Ты мудрый. Ты еще не знаешь, что ты мудрый. И кстати, не каждому человеку, вот так, достается, пообщаться — со мной. Дай наставление мудрому и он будет еще мудрее; Научи правдивого и он приумножить знание. Начало мудрости — страх Господень! И познание святого разум. Ты станешь мудрее, когда поверишь в Господа. Хотя в принципе это нужно больше тебе, нежели ему. Вот она истина. Поверь и все начнет у тебя меняться. Все!

— Да, что ты, тут, мне, такое говоришь? Поверь в Господа! В Бога? Что бы поверить в Бога, нужно увидеть чудо! А я пока, вижу обратное.

— Ну, а какое бы, ты хотел увидеть чудо? — невозмутимо спросил Иоиль.

Павел опешил. Он понял, что не готов к такому вопросу. Он просто не знает, что сказать?! Что попросить? «Да и у кого просить? У Бога? Но как просить, если он сам 6не верит, что Бог есть. А если попросишь — значит, сознаешься, что ты поверил в него!» — Клюфт ухмыльнулся:

— Экий, ты жук. Да. Меня загнал в тупик. Чертяка!

— Прошу тебя — не называй так меня! — испуганным голосом сказал Иолиль. Павел заметил, что он изменился в лице. Гримаса боли легла на выбритые и гладкие щеки.

— А, что так? — язвительно переспросил Клюфт.

— Просто не хочу, — уже более спокойным тоном ответил Иоиль. — Ты даже не знаешь, что попросить. Но я тебе и тут помогу. Вот, например, ты сегодня заявил следователю — что у тебя в дровянике лежит библия? Так ведь? Павел открыл рот от удивления. «Это человек знает — то, что он говорил в кабинете двум сотрудникам НКВД. Значит, это человек и есть провокатор! Значит, он и есть агент? Вот оно как! Это чудовищная провокация! Все было задумано давно! К нему подослали этого человека?! Нет!» — Павел, хотел вскочить с табуретки, и кинутся на богослова. Перегрызть ему горло. Задушить! Но тут, богослов сказал:

— Нет, я не тайный агент. Нет. Я не работаю на твоего следователя. Нет. Просто, что бы ты понял, что тебя любит Бог. Я тебе это доказать решил. Знай. Завтра этот следователь поверит тебе. И все, будет, по-другому. И ты поймешь, что я прав. Знай это. А на меня кидаться с кулаками не надо. Это ничего не решит. И горло мне не перегрызешь! Обомлевший Клюфт даже перестал дышать. Богослов читает его мысли. Просто, как газету, как книгу!

— Да, но как, как он мне поверит? — еле выдавил из себя изумленный Павел.

— Поверит. Поверит. Завтра поймешь. Стукнула железная дверь. Павел чуть не упал с табуретки и очнулся,… открыл глаза и поморщился. В камере стоял хакас. Бывший прокурор Угдажеков удивленно смотрел на Клюфта. «Это сон. Это опять был сон! Я уснул сидя на табуретки?! Опять сон! Кошмар. Разговор с богословом! Бред моего воображения. Нет. Я определенно начинаю сходить с ума. Я определенно боле. Сказать? Кому?! Своим сокамерникам? И что? Они пожалеют? И все! Сказать тюремщикам? Рассмеются и вызовут фельдшера. И все. Кто поверит, что ты сумасшедший? Никто! Да и если ты сумасшедший — что это поменяет? Ничего!» — рассуждая, Павел, непроизвольно встал. Он вытянул руки по швам и с недоверием посмотрел на бывшего прокурора. Олег Петрович оглянулся на дверь и медленно подошел к своей кровати. Не глядя, на Клюфта, тихо сказал:

— Вы спали. С открытыми глазами. И вас это напугало? Можете не отвечать. Вас это напугало. Такое бывает. Меня тоже по началу напугало. Как вообще человек может спать с открытыми глазами, да еще и видеть сны? Но, как видите, может. Тут можно все. Тут человек меняется и иногда даже не в лучшую сторону. Даже можно сказать, в большой части — не в лучшую сторону. А когда человек меняется, меняются и его повадки. Организм начинает перестраиваться. Я тоже сначала этого пугался. Но постепенно это все пошло. Хотя конечно мне немного было легче. Ведь я сам прокурором был. Хотя и провинциальным. Но я сталкивался с нашей судебной системой. Да и вообще с системой наказания и знаю — что это такое. Знал, по крайней мере. Хоть не много. Хотя если честно признаться, как видно — знал плохо. Плохо,… - Угдажеков тяжело вздохнул. Павел слушал эту исповедь и молчал. Он смотрел на человека, который, даже не поворачиваясь в его сторону, говорил откровения. Он не врал! Он не мог врать! Клюфт это чувствовал. Такие слова. Интонация. Нет. Исповедь в камере! А может и не исповедь?! «Что он, в сущности, ему сказал — что наша система такая? Не справедливая? Нет. Он просто рассказал — как он, считает правду. Правду, которую раньше — говорить посторонним людям не пытался, или боялся.» Прокурор сел на табуретку. С тоскою посмотрел, на зарешеченное оконце, в котором было видно — краешек серого, зимнего неба. Угдажеков покачал головой и продолжил:

— Я сам был не справедлив к людям. Сам не раз. Я сам не раз участвовал в этом фарсе. В этом фарсе под названием «суд в стране советов». Да. И не думайте, что я контрреволюционер или национальный буржуазный агент Японии? Нет. Я просто говорю — то, что есть. Просто. Знаете, какое есть преимущество у тех, кто находится в тюрьме от тех, кто находится в нашей стране на свободе? Павел молчал. Он хотел, что-то ответить. Спросить, или просто сказать — да.

Но, промолчал. Угдажеков не удивился. Он и не ждал ответа. Он просто говорил,… говорил, спокойным, ровным голосом. Без эмоций:

— А преимущество в том, что тут за решеткой каждый может говорить то, что хочет. Хотя бы сокамерникам. Вот в чем. Ведь некоторым уже и терять то нечего. Нечего. Вот, например наш старик Оболенский. Он говорит то, что хочет. Ему нечего терять. Его все равно приговорят к расстрелу. И расстреляют обязательно. Вот он и расслабился. Его ничего не гнетет. Он говорит правду. Причем не подумайте. Правда, это не обидные обвинения, не на чем не основанные. И необязательно это должны быть какие-то гневные речи. Нет. Просто человек здесь может говорить правду. И некоторым поверьте — даже становится легче. Вот и мне стало легче. Я могу иногда сказать теперь правду. Но вот хотя бы вам. Конечно и тут, в тюрьме, не нужно всем подряд говорить правду. А особенно если вас еще не осудили. Есть, какой то шанс. Хоть и мизерный. Но все-таки. А вот там, на воле — ее нельзя говорить никому. Никому! Даже, самым высоким чинам. Они все это знают и молчат. И, мучаются. Все. Все до одного. И как я понимаю — даже Сталин! Сталин и тот, не говорит правду. И мучается! И мы с вами, вот, выходит — счастливее его. Вот такие дела. Вы молчите. Я тоже сначала молчал. Но потом. Это то неописуемое счастье — вот так, говорить правду людям. Просто говорить правду. Вы, как я понял, Павел — журналист. Значит, вы тоже сталкивались с несправедливостью. Вернее видели одно, а писали про другое. Вас это не коробит? Хотя можете не отвечать. Вы, наверное, боялись признаться даже самому себе, в том, что вас это коробит! Так. Я знаю. Но, вот позвольте вас спросить — неужели не было, ни одного человека, который бы вот так вам пытался сказать правду? Павел встал и все-таки — не выдержал. Ему тоже захотелось сказать! Чем, этот бывший прокурор — лучше его?

— Нет, был. Был такой человек. Есть. Есть. Это самый любимый человек. Угдажеков удивился. Он, не ожидал ответа. Хакас, растерянно посмотрел на Клюфта. Олег Петрович обрадовался:

— Мама?! Вам говорила это мама?!

— Нет. Мама умерла. Много лет назад. И отец тоже. Это мне говорила моя любимая девушка. Она мне говорила. Угдажеков покачал головой и грустно улыбнулся:

— А вы, не послушали?

— Да, я не послушал. Не послушал. Но это бы ничего не изменило. Ничего. И это самое страшное.

— Да. Вы правы. Ничего. Хотя, если бы каждый, как ваша девушка, говорила бы правду — изменить можно было все.