Влюбиться в Венеции, умереть в Варанаси - Джефф Дайер

— Бога любви, — ответил он.

Это был хороший, совсем не сектантский ответ. Придраться тут было не к чему, хотя в глубине души я, конечно, так и сделал. Он рассказал мне кое-что еще о матери Риташе и о том, чем она занималась, и все это — в этом также вряд ли можно было сомневаться — делало мир лучше. Тем не менее было в блаженном взгляде Ашвина что-то такое, что невольно наводило на мысли о внушительных дозах прозака или золофта[138]. Любовь, которой он был полон — искренняя, абсолютная, безусловная, жизнеутверждающая и достойная всяческих похвал, — вот и все, что отделяло его от тяжелой депрессии, которая, как ночь на аккермановских снимках, ждала своего часа. Любовь держала эту ночь поодаль, но в конечном счете она же делала его более восприимчивым к этой внутренней тьме. Какая-то часть меня даже втайне надеялась стать свидетелем этой коллизии.

И все равно было славно посидеть тут, попить колы и послушать его речи. На прощание мы пожали друг другу руки, сказав, что наверняка скоро увидимся.

Я выписался из «Таджа» и въехал в «Вид на Ганг». Потом позвонил в авиакомпанию, отменил имевшуюся бронь и сделал новую — на тот же ночной рейс в Лондон, но пару недель спустя. Я не спешил покинуть Варанаси, но с удовольствием перебрался в другой отель. Волнение и шум ежедневной дороги до гхатов и обратно успели мне поднадоесть — как если жить где-нибудь за городом и ездить на работу в центр, — а от санитарного комфорта «Таджа» я просто устал. Переезд в «Вид на Ганг» преисполнил меня таким счастьем, что весь первый день я провел на террасе, заказывая себе то ланч, то напитки и просто читая. Ну, или пытаясь читать.

Я накупил кипу книг по индуизму в книжном магазине с многообещающим названием «Гармония» — том самом, куда мы заходили с Дарреллом, — но на них оказалось очень трудно сосредоточиться. Как я ни старался, я не мог отследить, кто там кто и что к чему относится. Было трудно понять — персонаж в одной части истории и в другой, через пару страниц — это одно и то же лицо или несколько? Все были аватарами[139] всех остальных. Просто собой не был никто. Шива, Вишну, Кришна — все они были друг другом. Это был мир, в котором Тор[140] вместо того, чтобы размахивать молотом и превращаться обратно в тщедушного Дона Блейка[141], возгорался к новой жизни в виде Человека-Факела[142] (который одновременно был Доктором Роком[143]) или, что еще более непостижимо, в виде пришлой звезды из конкурирующей мифологической системы: Зеленого Фонаря[144] или, скажем, Лоис Лейн[145]. (Вообще это странный недосмотр со стороны «Марвел», что супергероический потенциал индуизма до сих пор до конца не освоен.) Даже не будучи друг другом, они все время превращались во что-то еще, чтобы наказать соперника или выбраться из очередной передряги. А так как силы и возможности их были безграничны, никакая передряга не длилась слишком долго. Имена были, конечно, важны — что могло быть важнее имен! — но они все время менялись и были, так сказать, в совместном пользовании. Другая сложность заключалась в том, что эпические проделки этих богов — все эти байки о яйцах размером с планету, каплях воды, из которых возникают озера, морганиях век, способных погасить солнце, и испытаниях, длящихся сотни тысяч лет, — относились как раз к тем вещам, которые я никогда не мог читать. После досадного опыта с Габриэлем Гарсией Маркесом, я не выносил даже намека на магический реализм в литературе. Стоило мне, помнится, дочитать до того места, где деревья у него в романе начинают разговаривать друг с другом, как я тут же забросил эту книжку. Но в сравнении с тем, что творилось в индийских мифах, говорящие деревья были скучным документальным репортажем. Магический реализм тут не пытался прикрыться даже фиговым листочком чего-то реального. Возможно, если поглощать эти сказки еще в детстве, с головой погружаясь в баснословность «Махабхараты» и «Рамаяны», то мозг под действием такого раннего импринтинга отформатируется нужным образом, и все это будет иметь какой-то смысл, аллегорический и в то же время буквальный, фантастический, но вполне достоверный. Увы, этот шанс я давно упустил.

Возможно, я слишком к себе придираюсь, так как кое-что я все же усвоил. В большинстве книг имелись глоссарии, и, хотя далеко не все термины я понял до конца, было приятно узнать, откуда такие вещи, как «Шакти»[146] (группа, образованная Джоном Маклафлином, Рави Шанкаром и Закиром Хусейном в семидесятые годы), «Раса»[147] (ресторан в Стоук-Ньюингтоне), «Самсара»[148] (клуб, где играют трансовую музыку) или «Сурья»[149] (как Сурья-Самудра, курорт в штате Керала), позаимствовали свои названия.

Благодаря Керуаку, Гинзбергу и битникам понятия кармы и дхармы давно вошли в обиход, но такие слова, как «мокша»[150] и «бхакти»[151], были мне внове. Они не поддавались прямому переводу, так как идеи эти не имели эквивалентов в нашем ограниченном западном сознании. Зато с «даршаном» — актом божественного прозрения, откровения — было все понятно. Именно за этим индуисты ходят в храмы: увидеть своего бога, дождаться, когда он им откроется. Чем больше внимания уделяется богу, чем больше на него смотрят, тем больше его сила и тем легче его увидеть. Ты идешь увидеть своего бога и тем самым улучшаешь его видимость: исходящая от него аура частично питается даруемой ему силой.

Усвоить эту идею было просто, так как у нее есть вполне мирской аналог — поклонение знаменитостям. Чем больше звезду фотографируют, тем сильнее ее звездная аура. Я как-то видел Дэвида Бекхэма, выходившего из автобуса на курорте Ла Манга в Испании. Я, разумеется, знал его по фотографиям, и теперь их суммарный эффект давал о себе знать. Вспышки фотокамер делали его блистательным, глянцевым, почти божественным. Я узрел его во всей его бекхэмности и бекхэмичности. Между тем тот, кто не видел всех этих снимков, не был в курсе изменений его прически и ползучей россыпи его татуировок (в том числе и неправильно написанного на хинди слова на предплечье), скорее всего, не увидел бы его таким. Но, возможно, такой гипотетический наблюдатель, который бы не знал, что перед ним сам Дэвид Бекхэм, — увидел бы нечто более истинное или хотя бы более интересное, чем все остальные, прекрасно понимающие, кого и что они видят. Здесь, в Варанаси, плохо информированный турист явно видел не тот же самый город, который видели тысячи паломников, специально приехавших сюда или постоянно здесь живущих. Но все это отнюдь не означало, что турист не способен на даршан в той или иной форме. Даже не зная, на что я смотрю, я все равно мог видеть. И если есть на свете место, специально созданное с учетом глаз и зрения, — возможно, для этого даже есть какой-нибудь санскритский термин, — так это Варанаси.

На следующее утро смотреть было решительно не на что. Река, гхаты, даже небо — все исчезло. Густой туман стер все, оставив лишь какие-то неясные детали: размытый силуэт соседнего храма, темные тени, движущиеся по улице внизу. Я оделся и пошел вниз, к гхатам. Сперва до меня доносился чей-то кашель, и только потом я различал в паре футов от себя человека. На каждом шагу мне все равно предлагали лодочные прогулки, хотя проку в них не было никакого: вокруг не было видно ни зги. Но потом я все же кое-что увидел: из тумана выплыла лодка, словно возвращавшаяся из царства мертвых… или немертвых. В ней сидело двое пассажиров, закутанных в серые одеяла. Через некоторое время она опять растаяла в тумане, бесшумно погрузившись в его огромное серое одеяло. Несколько пятен цвета — желтая вывеска, синяя стена — выглядели сырыми и приглушенными, словно были собственными призраками.

К полудню туман незаметно рассеялся, отчего день показался еще ярче обычного. На террасу гостиницы прилетел зимородок, радостный оттого, что его видят, что он опять существует. Когда я снова вышел на улицу, все небо было заполнено змеями. Еще раньше я заметил на Мунши-гхате небольшое синее святилище размером с будку аварийного телефона на обочине шоссе. В центре святилища, там где полагалось бы быть телефону, виднелось что-то оранжевое, обшарпанная и неопределенная фигура. В ее общей округлости можно было различить ком тела и комочек головы, но только более круглый и менее очерченный, чем у индийского бога в изображении Генри Мура[152]. Кто же это был? Ганеша? На самом деле это мог быть любой из них. Определить было совершенно невозможно, но сила его от этого не уменьшилась и не иссякла — напротив, его сущность лишь сгустилась. Она рождала ощущение не эрозии или деградации, а отстраненности. Бог, кем бы он ни был, удалился вглубь себя. Сократив себя почти до ничего, вплотную подойдя к тому, что уже не поддавалось определению как самость, он еще больше обнажился и стал самим собой. Я был в этом уверен, хоть и не понимал, на кого или на что смотрю.