Влюбиться в Венеции, умереть в Варанаси - Джефф Дайер

Регистратор записал мою фамилию в колонке комнаты номер девять — если я все правильно понял, — что, впрочем, отнюдь не означало, что мне достанется именно она. Я попрощался с ним до вторника, и он кивнул мне на индийский манер — покачав головой.

Обратно я шел вдоль тех же гхатов, мимо которых утром плыл на лодке. Это напоминало прогулку по пляжному побережью в Хоуве[130], только здесь было куда интереснее. Собака глодала нечто, показавшееся мне сначала куском дерева, но оказавшееся головой другой собаки или лисы. Дхоби уже закончили колотить бельем по камням. На некоторых гхатах ступеньки были покрыты сушащимися сари длиной с хорошую ковровую дорожку. Стали ли они чище, чем до стирки, сказать было трудно: к мокрой ткани пыль приставала в момент. Меня все так же спрашивали, хочу ли я взять лодку, и я все так же отвечал, что нет. Мужчина, которого я видел с реки, все еще стоял по плечи в воде, молясь и пребывая в трансе. Возможно, он был здесь уже не одну неделю, и даже не один год.

По дороге я пытался — частично для себя, а частично ради статьи, которую мне предстояло написать, — запомнить хотя бы в общих чертах последовательность гхатов, понять, как они выглядят и что на них происходит. С Маханирвани все было просто: он спускался к реке широким бетонным фартуком, и на нем паслись буйволы. Даже не столько паслись, сколько праздно слонялись, а присматривавший за ними мальчишка время от времени хлестал их хворостиной. Учитывая, что это были водяные буйволы, устроились они тут весьма недурно. Время от времени буйволы — а с ними были и коровы — преклоняли колени у кромки воды или просто садились в реку. Возможно, они даже не подозревали о существовании такой вещи, как трава. Для них это были самые настоящие, хоть и несъедобные прерии. В реальности же это были даже не прерии, а часть крикетного поля, на границе которого, прямо среди скотины, нес вахту тощий мальчишка, призванный следить за тем, чтобы мячик не улетал в Ганг. Это был теннисный мячик, мокрый и грязный, однако у подающего был донельзя решительный вид. Правда, у отбивающего он был еще решительнее, и игра часто прерывалась, пока мальчишка, который по идее должен был этого не допускать, вылавливал мяч из реки. Все это могло бы стать отличной иллюстрацией статьи о закате популярности крикета в Англии.

Большинство зданий смотрели на реку, наслаждаясь видом. Однако то, что стояло на Данди-гхате, было повернуто к ней спиной и походило на раздевалку скатившегося в нижнюю лигу футбольного клуба, игравшего в оранжевом и бледно-голубом. Дворец на Карнатака-стейт-гхате щеголял трагическим великолепием покинутого игорного дома для пенсионеров и домохозяек. Аура тяжелых времен — массовых развлечений и поблекшей славы — простиралась до самой Харишчандры, где проводились кремации и стояла желто-черная спасательная вышка. Там уже горела пара костров, а золотой мусор ноготков и саванов у кромки воды, казалось, копился целые века. Вода у ступеней выглядела мертвой.

Я миновал Кедар-гхат с его полосатым бело-розовым храмом. Белые полосы на поверку оказались светло-голубыми. Предложения лодок не прекращались ни на мгновение.

Впереди что-то происходило: толпа народа, какая-то суета. Это была съемочная площадка, которую я видел с воды, — огромные экраны, осветительные приборы, камера на рельсах. В царившей там неразберихе было совершенно непонятно, где тут съемочная группа, где массовка, а где просто зеваки. Рядом с этим столпотворением, но совершенно вне его, сидел перед маленькой оранжевой часовней святой старец. У него были седые волосы и борода, выглядевшая так, словно ее сделали из шкуры какого-то длинношерстного животного, мифического по происхождению, находящегося на грани вымирания и страдающего недержанием. На куске синего брезента сидело, скрестив ноги, с дюжину слушателей, внимая учителю, перед которым лежала некая — очевидно, святая — книга размером со слегка устарелый дорожный атлас какой-нибудь крупной страны. Говоря «слегка устарелый», я имею в виду времена, когда машин еще не было. Да и дорог, в общем, тоже. Тем временем режиссер проинструктировал о чем-то актеров, съемочную группу и массовку. На площадке появились новые экраны и осветительные приборы. Один из актеров играл роль святого. Он выглядел более здоровой и прилично одетой версией сидевшего чуть поодаль старца. Волосы и борода актера были явно накладные: они выглядели как человеческие, но в то же время не его. Краснозадые обезьяны скакали и вопили в кронах деревьев за часовенкой, периодически спрыгивая на ее оранжевую крышу. Одна даже слезла вниз и попыталась отобрать у гуру святой дорожный атлас. Действовала она быстро, но оказалась недостаточно сильна. Атлас выпал у нее из лап, и учитель преспокойно продолжил свои наставления. По ходу дела он сунул руку в полиэтиленовый пакет, достал оттуда нечто похожее на кусок старого помета, хотя на самом деле это был сильно перезрелый банан, и не глядя швырнул в сторону обезьяны. Последняя немедленно схватила подачку и снова вскарабкалась на крышу святилища. Режиссер крикнул: «Начали!» — а обезьяна уселась и стала поедать банан над головой у гуру. Снимали сцену, в которой герой стоит на переднем плане, а молодая женщина в зеленом сари пытается проскользнуть незамеченной у него за спиной. Киношный святой в ней был не занят и просто слонялся поблизости. «Снято!» — объявил режиссер. Пресытившаяся бананом обезьяна повисла вниз головой и схватила одну из ноготковых гирлянд, висевших за спиной у настоящего гуру. Возможно, эти двое работали на пару, и смысл происходящего заключался отнюдь не в уроке дорожного ориентирования, а в наглядной иллюстрации процесса эволюции. Все мы поначалу предавались кражам, качаясь на деревьях и норовя стащить все, на что только можно наложить лапу, — книгу, гирлянду, банан. Но со временем мы научились сидеть со скрещенными ногами, и говорить, и слушать, так что потребность красть и подворовывать постепенно сошла на нет. По большому счету, то, что некоторые из нас пошли еще дальше и стали снимать фильмы или слагать стихи, уже ничего не меняло. Обезьяна сидела на оранжевом куполе, склонив голову набок, словно осознавая порочность своего поведения. Казалось, она внимательно слушает… хотя, возможно, она просто глумилась или прикидывала, как раздобыть очередной банан. Режиссер снова скомандовал: «Начали!» — и ту же сцену отсняли по новой. Герой бесстрастно смотрел прямо в камеру. За его спиной мелькнула девушка в зеленом сари. Обезьяне все это надоело, и она ускакала прочь. Святой старец продолжал бормотать свои наставления.

Я отправился обратно в отель на авторикше. Проехав пару сотен ярдов, водитель остановился, чтобы забрать у приятеля груду крошечных лиловых баклажанов. Почти в ту же секунду что-то стукнуло нам по багажнику. Я не обратил на это особого внимания — просто небольшое столкновение. Возможно, в нас въехал сзади другой автомобиль или тук-тук. Но это оказался полицейский, стучавший по крыше нашего тук-тука своим жезлом: увесистым местным эквивалентом дорожного знака «остановка запрещена». Мы снова рванули вперед. Это мало походило на обычную поездку. В «амбассадоре» мы ехали как в бронированном танке. Сейчас же происходящее больше походило на футбол, притом что в роли мячика выступали мы. Впрочем, это был даже не футбол, а что-то вроде видеоигры. Я оказался слишком высок для тук-тука. Сложившись вдвое, чтобы втиснуться на сиденье, я почти ничего не видел, пока что-то не оказывалось в нескольких футах или дюймах от тук-тука, грозя разнести нас на кусочки. Вдобавок ко всему остальному — конкурирующему движению, встречному движению, шуму, грохоту и выхлопным газам — мы, видимо, еще и участвовали в гонке с препятствиями. Мы без конца подскакивали на чем-то вроде лежачих полицейских или проваливались в какие-то канавы. Любая подвеска здесь бы сразу приказала долго жить, но, поскольку все подвески здесь уже давно свое отжили, это никого не волновало. Тут вообще никого ничто не волновало, так что мы просто лихо перекатывались через все подряд. Разве что кроме люка, который по местному обыкновению был не закрыт. Мы обогнули его в самый последний момент, хотя неизвестный доброжелатель честно предупредил нас об опасности, положив на его край полкирпича. Машины, автобусы и тук-туки влетали в поле зрения и с ревом проносились мимо. Гениальные бизнес-идеи — не мой конек, но тут мне пришло в голову, что этот заезд можно было бы переложить на компьютерную игру под названием «Varanasi Death Trip»[131], или просто — памятуя о Де Ниро и Скорсезе — «Водитель тук-тука»[132]. Цель ее была бы в том, чтобы добраться из «Тадж-Ганга» до Маникарники (и обратно), не попав в аварию, не утратив рук и ног и сохранив хоть какую-то часть нервов.

В обретенной ценой немалых страхов безопасности «Таджа» я съел обед, а после выпил пива в баре: им оказался «Кингфишер» со слегка бензиновым вкусом, но зато в стеклянной бутылке. Народу вокруг было мало; за барной стойкой никто не сидел, и поговорить было не с кем. Вероятно, именно с целью скрасить подобное одинокое питие, отель снабжал своих постояльцев подборкой книг о Варанаси. Одна из них называлась «Город конца времени» и состояла из фотографий Майкла Акермана. К ним нужно было чуть приноровиться: здания выглядели знакомыми, но снимки были черно-белыми, а в городе, по которому я гулял весь день, самой примечательной чертой был цвет. Возможно, это был самый разноцветный город на земле. Избавиться от цвета — значит воссоздать место, которое в некотором роде было совсем не местом, а скорее ошеломленным впечатлением от увиденного. Это были фотографии мыслей фотографа, того, что творилось у него в голове, пока он был здесь, или потом, в его воспоминаниях, или пока он спал, утопая в поту и видя во сне Варанаси. Тут были обезьяны, печальные и задумчивые, понимающие, хоть еще и не зная того, что если другие вещи умирают, то когда-то умрут и они. И вот, пожалуйста, одна из них, всего лишь через несколько страниц, уже была мертва, как чья-то любимая собака, — а вокруг нее валялись мелкие монеты. Люди сидели и читали за решеткой не то клетки, не то храма: нормальная жизнь в месте, где сама идея нормального была не менее экзотичной, чем обезьяна, прикорнувшая у вас на плече. Улицы — как провалы между зданиями, где можно ходить, куда можно выкидывать мусор, где можно жить или не жить. Лицо, испаряющееся в огне. Обритые головы, темное пятно какого-то животного. То, что больше не живо, грифы размером с индейку. Тряпки, бывшие когда-то одеждой. Ткань с ликами божественного, вся в пятнах. Снимки были пятнами. Время было пятном. Я сделал глоток пива. На эти изображения должно было не просто смотреть, как на снимки. Они заговаривали с тобой, спорили и даже пытались танцевать. Одни походили на яркий день после мрака какого-нибудь закоулка, в другие было нельзя проникнуть взглядом, как после целого дня достопримечательностей на ярком солнце не разглядеть все тот же закоулок; лучшие же были сразу и тем и другим. Посмотришь на них немного, и краски реального города — розовый, и оранжевый, и вермильон, и синь неба — выцветали, забывались, сужались до бесцветного накала электрической лампочки, белого сияния хлопка, блика солнца на воде или радужке глаза и черноты всего остального, — ночи, которая никогда не уходит, а маячит неподалеку и ждет.