Влюбиться в Венеции, умереть в Варанаси - Джефф Дайер

— Кто это? — спросил я мальчишку.

— Хануман, — мгновенно ответил он.

Почему? Потому что узнал обезьяньего бога (или увидел, что это он) или потому что был в курсе, что эта округлость была его статуей, так как знал, что в этом синем святилище — как и во многих других — живет Хануман? Все эти вопросы были излишни. Все они были об одном и том же. Эта шаровидная оранжевая масса была Хануманом — и точка.

— Очень могущественный бог, — добавил мальчишка.

Доказательством того служило уже самое отсутствие сомнений, с которым он назвал его имя.

Домой я ехал на лодке. Воздушные змеи реяли над городом, как искры над костром.

На следующее утро снова был туман, и на другой день тоже. Вдобавок к этому по всей Северной Индии резко упала температура. Газеты пестрели репортажами о «морозах» и нарушениях работы транспорта. Самолетные рейсы отменялись, а наземные перевозки по всем направлениям происходили с сильными задержками. Поезда из Дели в Варанаси опаздывали на десять часов. Даже змеи над городом почти не летали.

Когда туман отступил — что меня сильно порадовало, так как эффект новизны к тому моменту давно прошел, — змеев над городом стало прибавляться с каждым днем. Повсюду в небо с земли тянулись струны. Тонко и незаметно они обвили своей упругой сетью весь город — даже лодочные весла на реке. Нельзя было ступить и двух шагов, чтобы в них не запутаться. Они развевались на каждом дереве и свисали с каждого телеграфного столба как оборванные провода.

Теперь я уже узнавал людей вокруг — это были все те же дети со змеями, все те же уличные проныры, все те же лодочники. Туристы постарше и посостоятельнее тут долго не задерживались, отправляясь дальше, в Агру или Кералу. Мало кто из них оставался больше чем на два дня. Путешествовавшая с рюкзаками молодежь зависала надолго, и чем дольше она здесь зависала, тем больше соответствовала международным стандартам бомжовости. У многих были дредлоки; другие же — как Ашвин, с которым я еще пару раз сталкивался, — носили тюрбаны, которые прежде, похоже, были саронгами. Женщины носили покрывала, чтобы защититься от дневного солнца и вечерней прохлады, а также из уважения к местным стандартам скромности. Большинству этих путешественников было от двадцати до тридцати, и интересовались они в основном просветлением, йогой, курением травы, духовным ростом и внутренним освобождением. Это были потенциальные ученики, тогда как в Варанаси обретались дюжины — если не сотни и не тысячи — разнообразных гуру и наставников, готовых помочь им вырваться из темницы собственного «я» или указать прямую дорогу к просветлению, или куда они там еще стремились. Большинство возвращались домой на несколько фунтов легче (как в плане веса, так и в плане наличности), но в остальном премного обогащенные духовным опытом; кто-то всерьез слетал с катушек — репутация Варанаси как города, где очень легко поехать крышей, соперничала разве что с его репутацией рассадника заразы; некоторые же со временем становились похожи на парней постарше, типа меня, выглядевших так, словно они жили в Гоа лет десять, а то и больше. Часто в их облике присутствовала некая суровость — как и полагается мужчинам, привыкшим проводить вечера в одиночестве за чтением «Господина Ганджубаса»[153] или избранных сочинений Гурджиева. Как и меня, их часто можно было обнаружить на террасе бара «Лотос-лаунж» за поеданием отменного качества блинов в сопровождении капучино (лучшего в Варанаси) или чая. Мы приветливо кивали друг другу, но, словно горстка чернокожих на белой вечеринке с коктейлями, тактично избегали даже временных альянсов, дабы не подчеркивать наш общий статус возрастных отщепенцев. Не то чтобы молодежь была недружелюбна — просто они были молоды. Нет, даже не это: я не то чтобы чувствовал, что все они моложе, а скорее не мог не думать о том, каким же старым я, должно быть, им казался. На их месте я бы тоже не обращал на человека моего возраста никакого внимания. Я бы тратил всю свою энергию на убеждение молоденьких девушек в европейских футболках и местных платках в том, что их поведение — каким бы оно ни было раскованным — мои стандарты скромности никак не оскорбит.

Эта молодежь могла быть здесь совсем не ради секса, но она определенно была тут ради смерти. Им так же не терпелось посмотреть на сжигаемые на Маникарника-гхате трупы, как и всем остальным — к примеру, мне. До этого я никогда не видел трупа — здесь же струящаяся к гхатам процессия смерти была нескончаемой. Я уже привык к носилкам, которые плакальщики несли по улицам к реке, распевая «Рама нама сатья хай…», и к омываемым в Ганге телам. Случайные детали, поразившие мое воображение в первый день, были неотъемлемой частью одной и той же церемонии, воспроизводимой десятки раз на дню. Впрочем, настроение здесь никогда не было траурным, так как местные мертвые не приветствовали изъявления горя. Главным в каждой церемонии был мужчина с обритой головой и в одеянии из куска белой ткани. Отсутствие волос и бровей носило ритуальный характер и помогало ему зависать между мирами мертвых и живых. Он проводил траурную процессию вокруг незажженного костра — пять раз против часовой стрелки (ибо в смерти все переворачивается). Он поливал поленницу сандаловым маслом, после чего зажигал костер от негасимого священного огня, горевшего здесь, в Варанаси, на Маникарника-гхате от сотворения мира, который здесь же и закончится, хотя закончиться он, как и путешествие от жизни до смерти, не может.

Тело горело не один час. Ближе к концу кремации все тот же распорядитель разбивал бамбуковой палкой прокалившийся череп, дабы выпустить на волю душу. В самом конце он выплескивал горшок гангской воды себе через плечо — всегда через левое, — чтобы символически погасить последние искры костра, после чего, не оглядываясь, быстро уходил. На этом все заканчивалось. Душа отправлялась в путешествие к предкам, на ту сторону. Длилось оно одиннадцать дней, на протяжении которых родственники блюли траур и пировали, поминая усопшего. На двенадцатый день, если все прошло хорошо и все ритуалы отправлялись должным образом, душа благополучно прибывала на место.

Дальний берег Ганга был пустынен, так что поверить, что путешествие это носит не только физический характер, было совсем несложно. Причина незаселенности того берега, как объяснил мне мальчишка со старым лицом, была проста: если ты умрешь там, то переродишься ослом.

Между тем на этой стороне вокруг территории, отведенной под кремации, всегда кипела деятельность. Путешествие из жизни в смерть никогда не прекращалось, и здесь, в зале ожидания перед вылетом, все тоже было в движении. Похороны следовали одни за другими, но происходило и много чего еще: люди спорили, запускали воздушных змеев, играли в карты или на музыкальных инструментах, занимались йогой, купались. В нескольких ярдах от кремационной площадки возвышалась местная Пизанская башня — сильно покосившийся на оползающем глиняном берегу Ганга храм. Когда-то он был ярко-розового цвета, но сейчас почти сравнялся с безжизненным бурым колором прибрежной грязи. С одной стороны он казался лишь слегка накренившимся, зато с другой, казалось, вот-вот рухнет. Я подумал было, что эта уязвимость делала его особенно благоприятным местом для поклонения высшим силам, но, видимо, зря. Было непохоже, что им перестали пользоваться и что сила этого места полностью иссякла только потому, что наступили тяжкие времена. Это был просто старый храм, пришедший в негодность и предоставленный сам себе. Словно вулкан, не активный, но и не потухший — и даже не что-то среднее, — он все еще живописно смотрелся на фотографиях. А значит, был жизнеспособен, играл свою роль, вносил свою лепту. Если у него и было имя, я его не знал.

Непрестанно менявшийся дальний берег реки служил перманентной декорацией моего бытия. В первых лучах утра он являл собой чистую потенциальность. Когда расплавленный солнечный диск выплывал из-за горизонта и на ощупь пробирался через серый туман, он становился хрупкой инаковостью. Постепенно глаз начинал отличать песчаную полосу на переднем плане от видневшейся за ней зелени. Ночью же все растворялось. И тогда я думал о том дне, когда солнце впервые село за горизонт и не было никаких гарантий, что земля снова вынырнет из объявшей ее тьмы. Даже сейчас, годы и годы спустя, когда завтра в истории мира наступало уже бессчетное количество раз, мне казалось, что тот берег не просто проявляется из ночи, но что каждый раз его приходится воссоздавать заново, и так день за днем.

Издающаяся в Лакхнау «Хиндустан таймс» отличалась крайней неопределенностью формулировок: «В этом году фестиваль Макар Санкранти в силу некоторых астрономических причин празднуется в течение двух дней». Берега Асси и других гхатов были запружены людьми, пришедшими совершить омовение в эти первые, самые благоприятные дни нового года. Улицу у отеля заполонили нищие и те, кто раздавал им милостыню. По утрам было еще холодно, но по случаю праздника солнце сияло особенно ярко.