Влюбиться в Венеции, умереть в Варанаси - Джефф Дайер

Храм оказался очень маленьким, и моя экскурсия быстро закончилась. Я дал мальчишкам пару старых рупий и вышел на уже почти забытое солнце. Мои сандалии стояли там, где я их оставил. Приятно было снова надеть их, чтобы не брести босым по пыльному, усеянному навозом Варанаси. Мысль об изобретении и развитии обуви как несомненном признаке эволюции преисполнила меня счастьем; мои комфортно обутые ноги зашагали пружинистым шагом. Но одновременно с этим энтузиазм мой начал быстро испаряться. Идея смеха как оживляющего жизненного принципа, только что казавшаяся столь убедительной, на фоне этой, куда более пешеходной идеи прогресса выглядела безнадежно… смехотворной. Стоило мне это подумать, как я тут же расхотел гулять. И захотел отправиться обратно в отель, чтобы сыграть по дороге в «Varanasi Death Trip».

Я купил банку кока-колы (чтобы разжиться мелочью) и поймал тук-тук (у водителя которого мелочи, конечно, не было). Я не хотел называть свой отель, так как это неизбежно влекло за собой резкий скачок цен, но понял, что ни одного другого ориентира вблизи него я не знаю. Так что пришлось озвучить «Тадж». Однако пять минут спустя мы решительно свернули с главной дороги.

— Эй, куда мы едем? — вскрикнул я не то чтобы в сильном гневе, но просто чтобы перекричать дорожный шум и собственное стрекотание тук-тука. — Почему мы свернули?

— Главная дорога перекрыта, — сказал он.

Она, конечно, могла быть перекрыта, но вряд ли находилась в худшем состоянии, чем эти объездные пути. Да и не пути это были вовсе, а просто пыльные проулки, немощеные, замусоренные, щебенистые. Мы снова свернули — на еще более узкую и менее «проезжую» улочку, тянувшуюся, наверное, через одну из самых нищих частей города. Впрочем, возможно, это было не так. Есть множество градаций бедности. В сравнении с некоторыми другими местами это вполне могло показаться относительно благополучным и даже желанным. В куче мусора рылись две счастливые с виду свиньи. Какая-то часть кучи уже слежалась в однородную темную массу, в геологическую залежь концентрированной грязи — чистую, совершенно лишенную примесей грязь, грязь, в которой уже не было ничего, кроме грязи. Верхний же ее слой состоял из гниющих овощей, из которых приспособленное к подобной жизни существо наверняка могло бы извлечь массу высокоусвояемых питательных веществ. Венчали кучу корона из побуревших ноготков, куски промокшего картона (не годящегося уже даже на растопку) и вполне свежие экскременты. Все это было украшено россыпью синих полиэтиленовых пакетов. В каком-то смысле это был потенциальный туристический аттракцион: современная манифестация классической идеи нищеты и убожества. Она настолько меня взволновала, что я уже был готов попросить водителя остановиться, чтобы рассмотреть все получше, возможно, даже сделать пару снимков. Но, прежде чем я успел озвучить эту идею, водитель остановился сам. Нас окружала плотная толпа детей. По Варанаси носятся орды грязных ребятишек, босых и в расползающихся от старости футболках, вымогающих у туристов рупии. Но эти дети были куда беднее, и это сразу бросалось в глаза. Они были нищими даже по самым безденежным меркам. Они были грязными даже по самым грязным стандартам — грязнее окучивающих помойку свиней. Вполне возможно, что эта помойка на самом деле была их игровой площадкой… если не кухней. В них не было ничего очаровательного, и все же они были детьми, детьми с зубами, и глазами, и тонкими ручками, и в силу этого обладали — или могли бы обладать — неким очарованием. Это были детеныши гиены, городские щенята динго, дикие и опасные создания. Точнее, это были отдельные, но весьма подвижные части единого шевелящегося роя с дюжинами глаз и многочисленными ручками, каждая из которых тянулась в тук-тук, хватая все подряд — мою сумку, камеру, руки, карманы. Водитель выглядел насмерть испуганным. К счастью, со мной уже раньше случалось нечто подобное, когда в Неаполе на меня напала банда десятилетних мальцов. Тогда я просто не успел сориентироваться; когда же я понял, что происходит, они уже скрылись с моим бумажником. Сейчас, крепко зажав сумку между коленей, я лягался и раздавал оплеухи направо и налево, используя локти, кулаки и прочие части тела, чтобы лупить все, что оказывалось в пределах досягаемости, но стараясь не попасть никому по лицу. Вряд ли у них имелись какие-то родители, но перспектива появления на сцене чьего-нибудь папаши, жаждущего узнать, почему этот богатый турист расквасил нос его сынишке, меня совсем не вдохновляла. Отчаянно дерясь, а заодно приглядывая за своими карманами и не выпуская из захвата ценное имущество, я велел водителю немедленно трогаться.

— Поезжай! — заорал я со всей имперской властностью, на какую только был способен. — Поезжай, я сказал!

Тук-тук ожил. Ручонки все еще шарили и тыкали; не в силах заграбастать что-то более существенное, они принялись больно щипаться. Тук-тук медленно тронулся с места.

— Быстрее! — взревел я, не прекращая молотить все, что попадало под руку. — Езжай по ним, если понадобится!

Мы с ревом ринулись прочь. На крышу тук-тука приземлился прощальный привет — камень или кирпич, а скорее всего просто кусок сухого дерьма, — но мы уже вырвались из окружения. Водитель ничего не сказал. Я тоже ничего не сказал. Было неясно, намеренно ли он меня, как пишут в триллерах, подставил, был ли он замешан в организации этой засады или стал такой же, как и я, невольной его жертвой. Вид у него был напуганный. Ну да бог с ним, я уже был в безопасности. Я подумал, что версию этого инцидента стоило бы включить в сценарий «Varanasi Death Trip». Я высунулся наружу и поглядел назад. Детеныши гиены все еще толпились возле кучи мусора. Они возбужденно прыгали, размахивая каким-то поблескивающим на солнце предметом, словно это был трофей, свидетельство и залог победы. Я проверил свои вещи: камера была при мне, так же как и айпод; пояс с деньгами был по-прежнему на талии. И тут я понял: меня таки ограбили. Трофеем, которым они восторженно размахивали, была пустая банка из-под кока-колы.

На следующий день я обзавелся еще одним новым другом — или, по крайней мере, разговорился еще с одним человеком. Длинный пролет из синих и белых ступенек вел от Шивала-гхата к книжному магазину и кафе «Матери Риташи»[134], на крыше которого на одном из двух свободных белых стульев сидел Андре Агасси[135]. Не тот Агасси, какой он сейчас или каким был несколько лет назад к моменту своего ухода из спорта — бритоголовый, славный Будда с переваливающейся походкой и бекхендом[136] в два кулака, — а Агасси-неформал лет в двадцать с небольшим — небритый, длинноволосый, с серьгой в ухе и в бейсболке. Я уселся на другой стул, гадая, работает он тут или просто зашел что-то купить. Как выяснилось, немного того и другого. Его друг, Чандра, держал этот магазин, а он время от времени заходил потусоваться и помочь. Акцент у него был американский, звали его Ашвин[137], а сходство с Агасси — я просто не мог его не отметить — было не только внешним. Как и у Агасси, у него были персидские предки.

— Но все же вы американец?

— В этом воплощении.

— А в предыдущих? Вы знаете, откуда были родом в прошлых жизнях?

— От бога.

— Ну, а если говорить об этом воплощении, из какой вы части Америки?

Ашвин был из Калифонии и жил в Варанаси уже четыре недели. Он только что вернулся из одного бангладешского офтальмологического лагеря «Матери Риташи», где делали недорогие операции по удалению катаракты и исцеляли прочие несложные болезни. Я ничего не знал о матери Риташе, и он принес мне книжку с картинками, рассказывающую о ее жизни. У нее было бледное лицо, а нос ее, казалось, побывал в руках того же пластического хирурга, который работал с Майклом Джексоном. Определить ее возраст было невозможно. Но так или иначе, то была добрая сила. Все собираемые ею деньги шли прямиком на нужды бедных. Ашвин познакомился с ней в Санта-Фе, где она работала уже с богатыми, собирая деньги на благотворительность. Поначалу он отнесся к ней с обычным скептицизмом, но, увидав ее воочию, ощутил исходящую от нее эманацию чистой любви. Впрочем, и это его до конца не убедило. Он спокойно ушел, но позже в тот же день столкнулся с нею снова — она сидела с друзьями в парке под деревом. Она снова посмотрела на него, и он ощутил, как ее любовь — не к нему лично, а ко всем, к миру, любовь вообще — наполняет его сердце. И так, через любовь к ней, он нашел Бога.

— Какого именно бога? — спросил я.

Я не хотел звучать цинично, но тут, в Индии, и вправду было из чего выбирать, и некоторое прояснение вопроса было бы нелишним. Он сложил ладони вместе и поднял глаза к… небесам, да, пожалуй, так это и следует назвать.

— Бога любви, — ответил он.

Это был хороший, совсем не сектантский ответ. Придраться тут было не к чему, хотя в глубине души я, конечно, так и сделал. Он рассказал мне кое-что еще о матери Риташе и о том, чем она занималась, и все это — в этом также вряд ли можно было сомневаться — делало мир лучше. Тем не менее было в блаженном взгляде Ашвина что-то такое, что невольно наводило на мысли о внушительных дозах прозака или золофта[138]. Любовь, которой он был полон — искренняя, абсолютная, безусловная, жизнеутверждающая и достойная всяческих похвал, — вот и все, что отделяло его от тяжелой депрессии, которая, как ночь на аккермановских снимках, ждала своего часа. Любовь держала эту ночь поодаль, но в конечном счете она же делала его более восприимчивым к этой внутренней тьме. Какая-то часть меня даже втайне надеялась стать свидетелем этой коллизии.