Лабиринт в пустыне - Мария Рашова

грехи. Возможно, мне их не показывали до конца, потому что я бесконечно жалел самого себя, и потому что меня жалели тоже. Я скулил как голодный уличный пес, найденный в помойке. Я скулил, потому что надеялся, что Всевышний услышит, пожалеет и выпустит меня отсюда, горемычного. Но, видимо, Богу нужно было совсем другое. Ему не нужна наша жалость к самим себе. Иногда, чтобы пройти жизненный урок, нужно стиснуть зубы и делать на пределе наших возможностей все, чтобы исправить ситуацию. Как же мне не достает этой внутренней силы, этого стального стержня, чтобы сказать себе самому: «Баста, больше себя не жалеем. Идем на абордаж». Что же я вечно маюсь, вечно живу на полумерах, тут что-то сделал, а тут себя пожалел, не смог. На жалость к себе уходит львиная доля нашей энергии, той самой, которой как раз бы хватило для выхода из сложной ситуации. Я вздохнул, сожалея обо всем и сразу в этой жизни, и в этот момент птица издала странный звук, похожий на свист. Умеют ли жар-птицы свистеть? Моя — да. Мы остановились напротив очередного перекрестка с коридорами и деревянными креслами. Птица свистела и одновременно активно работала крыльями, чтобы остаться на одном и том же месте. «Духов что ли, она вызывает?», — подумал я и явственно увидел, как от этой моей мысли птице стало смешно. Она присела на уступ коридора и захохотала так, что я подумал, что у выпи просто ангельский голосок по сравнению с этим. Моя жар-птица ржала как пьяный ефрейтор после двух бутылок водки и закуски солеными огурцами. Когда она, наконец, успокоилась и вытерла свои птичьи слезы, выступившие от душераздирающего смеха, она внимательно посмотрела на меня и указала на стену. Я так же внимательно посмотрел на стену и ничего там не увидел. Она посмотрела на меня и вновь указала крылом на стену. Я снова выразительно посмотрел на нее, а потом на стену и ничего там не увидел. Она хлопнула себя крылом по лбу (если бы у птиц был лоб) и молитвенно сложила крылья. Я еще раз непонимающе посмотрел на нее, она еще более тщательно показала, как складывает крылья. Делать было нечего, я встал на колени, полуприкрыл глаза и начал про себя читать «Отче наш». Я помню, что прочитал ровно три раза. А потом меня унесло. Я вспомнил все мои грехи, начиная от самого рождения. Все дурные мысли, все глупые, обидные и злые слова, вылетевшие из моего рта. Я переиграл все ситуации: я сдержался там, где нужно было сдержаться, промолчал там, где прежде орал благим матом, улыбнулся там, где прежде мой рот кривился от гнева, обнял там, где человеку нужна была моя поддержка, сказал твердое «нет», где меня соблазняли, послал далеко и надолго искушающих меня бесов, не повелся на блуд, не солгал, не предал, не ушел, не мстил, не сквернословил. Я старался изо всех сил, «аппетит приходит во время еды» — я перешивал, перекраивал свою грешную жизнь, как мог. Снаружи я оставался в своем физическом теле недвижим, но внутри я пахал как последний люмпен, раб, крестьянин, с меня сошло семь потов, я работал на пределе моих сил и возможностей, до потери пульса. Наконец я смог оглядеть всю мою жизнь и выдохнуть. Наконец мой земной путь состоял весь из заплат, но он был чистым, как слеза ребенка. Меня наполнила волшебно- легкая, сказочная радость. И как же я был доволен, и как же я был счастлив. Не без гордости подумал, что моя жизнь теперь лучше, чем у любого грешника, на радостях открыл глаза и в этот же самый момент увидел, как птица опять хлопнула себя пол лбу. От всего я избавился, но моя гордыня, преспокойно дремавшая в печени, теперь встрепенулась. Кое-как подавил и её, не пристало мне тут, избавившись от всех грехов, вдруг решить покататься на гордыни, а эта тварь, конечно же, умирает последней. Не надежда, нет. Гордыня, чтоб её за ногу, умирает последней. Живучая, тварь. Воззвал в молитве к небу и спросил, доволен ли мною теперь Господь. И скорее почувствовал всеми мурашками на моей коже, чем услышал ответ: «Я любил тебя и прежде». Огненной строчкой пронеслись передо мной слова Писания: «Не праведных, но грешников призвал к покаянию». (с) И тут меня осенило: Бог любит и святого и грешного одинаково — мы все его дети до скончания дней. Мы все — одинаковые любимчики у Бога. Нет кого-то «любимее». Это вам не шестой «А», где есть учительские любимчики, это — справедливая и честная любовь Бога ко всем, одинаково сильная к каждому. Именно поэтому мы должны научиться не осуждать друг друга и любить друг друга, как самого себя, до скончания наших дней. Зачем же я тогда вырезал все грехи? Что же мне теперь делать? Как же меня теперь будут судить Страшным судом? Они же скажут: «Мы итак знаем все твои прегрешения, что же ты, как двоечник, исправил все свои двойки в дневники на пятерки, мы же знаем, что ты плохо учился?» От этой мысли все силы тут же мгновенно покинули меня. Я сел на колени, оперся головой о песчаную стену коридора и прикрыл глаза. Все, чтобы я ни делал, не приводило к хорошему результату. Все, чтобы я ни делал, глубоко осуждалось и порицалось людьми. Все, что бы я ни делал, чтобы исправить прошлые прегрешения, не нравилось небу. Я оказался каким-то изгоем по эту и по ту сторону. Я не был святым, но и тем грешником, которых так любит мир, я не хотел становиться. Плата за людское одобрение слишком высока — пришлось бы продавать кусочек своей души. Но если «увяз коготок, то и всей птичке пропасть»(с) — всю жизнь ненавидел эту пословицу, но как же она работала, как же она работала. Невозможно «продать кусочек души», на самом деле темные всегда хотят заставить ее купить сразу и целиком, иное — просто ловушка. Наша душа принадлежит Ему одному — Богу, и мы не имеем права продавать ее.

Ну что ж, все косяки моей жизни выстроились в ряд и уныло на меня глядят. Господи, и за что мне такие мучения? Живут же люди, думают, что сделаны из мяса, уверены в теории Дарвина, жрут, пьют, спят, курят, веселятся, употребляют все возможные вещества, играют в казино и компьютерные игры, совокупляются, зарабатывают бабки, и все, как один, после смерти, уверены, что их не ждет ничего, кроме