Изнанка - Лилия Волкова

о победителях социалистического соревнования, о родившейся в местном роддоме двойне. «Мать близнецов – ударница производства, отец – член партии, секретарь профсоюзной организации. Такие родители, без сомнения, сумеют воспитать достойных граждан нашей великой социалистической родины. Пожелаем же счастья Ивану и Марье – новорожденным борцам за светлое будущее человечества!» Все положенные знаки препинания – в нужных местах, как и сакральные формулировки из партийных методичек. Что еще нужно, чтоб двигаться по служебной лестнице?

Владислав Барганов все распланировал на пятьдесят лет вперед. Корр, спецкорр, главред в районной газете, замглавного и главный в областной. Может, он напишет книгу. Или даже не одну. Почему нет? Художественные мемуары. «Мои университеты» или что-то вроде. Как талантливый парень из простой семьи, рано потерявший отца, все преодолел, стал моральным авторитетом и примером для подражания. Его наверняка позовут в Союз писателей и, возможно, чем-нибудь наградят, и он поедет в Москву за премией. Да. Если туда и ехать – то только за чем-нибудь громадным…

«Нет там ничего хорошего, в этой их Москве. – Владислав Николаевич Барганов отвел взгляд от пустой рюмки и посмотрел на сына. – Бледный вон, хоть и лето. Лицо серое, морщины уже. Я в его возрасте таким не был. И не пьет. Кто не пьет на поминках? Набрался там, в этой своей Москве. Все они там… Нечего там приличному человеку делать. Хорошо, что я уехал. Всего два раза был после… Два? Да, два».

В первый раз через столицу он ездил хоронить мать. Она сына не донимала, ничего не требовала, не сообщала ни о каких болезнях. Просто однажды рано утром в дверь его однушки позвонил почтальон. Барганов пришел с телеграммой на работу, написал заявление; его, конечно, отпустили и даже выписали матпомощь. А как иначе? Мать же.

Добрался вроде быстро, но подруги матери уже все организовали, а заодно успели похозяйничать в квартире. Хлам, на который они позарились, Владика не интересовал. Он, может быть, и забрал бы набор столовых приборов из мельхиора, но в серванте его не оказалось: сперли, скорей всего. Зато он знал, где искать главное: в углу, под половицей. Стопочка пятерок и червонцев была не очень толстой, но приятной. Пару купюр пришлось отдать самой противной из старух, которая долго зудела про траты на гроб и поминки. Остальное уютно лежало во внутреннем кармане пиджака, пока он с понурым видом стоял на кладбище, и благополучно доехало с Владиком на электричке до Москвы, а после – в метро до ГУМа, где он удачно отоварился югославским костюмом и чехословацкими ботинками. Стопочки хватило еще и на новый диван, и, полеживая на нем вечерами, Барганов без труда забыл брезгливые взгляды и шипение, в котором можно было различить слова «бессовестный, забросил, скотина, всю жизнь отдала».

Костюм из светло-серой шерсти в тонкую полоску он носил долго, очень долго. В нем же забирал из роддома жену с сыном. Если бы не тот костюм, он, может, вообще бы не женился. Еще в магазине, крутясь перед зеркалом, Владик понял, что придется искать мастера, причем толкового. Пиджак хорошо сидел на плечах, но рукава свисали как у Пьеро; брюки оказались не только ожидаемо длинны, но и широки в талии.

Высокая и тощая, как швабра, продавщица, заглянувшая без предупреждения в примерочную кабинку, сказала со скрытой издевкой: «Что, великоват? Ну, извините, мужчина, это самый маленький рост в этой модели! Может, что-нибудь подешевле посмотрите? Не так жалко будет, если испортят, когда будут перешивать».

Барганов долго отслюнявливал купюры и подчеркнуто внимательно пересчитывал сдачу. Напоследок подошел к швабре, посмотрел на нее снизу вверх и плотоядно улыбнулся: «Вам бы, девушка, поучиться внимательности и вежливости к покупателям. Я бы попросил у вас жалобную книгу, но некогда мне. Дела».

В ателье, куда Владик пришел по возвращении домой, он потребовал лучшего мастера. Слышите? Самого лучшего! Вещь дорогая, я не потерплю никакой небрежности. Слышите? Не потерплю!

К нему вышла девушка, назвалась Ольгой. Это имя, темные до неразличимости зрачка глаза, косы, уложенные короной, а главное – почтительная робость, с которой она прикасалась к его рукам, плечам, бедрам, заставили его попятиться и присесть на колченогий табурет, сложив руки на коленях. Когда будет готово? Зайдите через неделю. Нет, подождите! Вам, наверное, надо побыстрее? Я постараюсь управиться дня за три.

«Хорошо тогда справилась, Олюшка моя. – Барганов влил в себя еще одну рюмку, всхлипнул, мазнул рукавом под носом. – Как я теперь без нее? На одну пенсию теперь придется. Не разгуляешься! А этот… молчит как сыч! – Он бросил взгляд на сына, который так и сидел перед нетронутой рюмкой. – Одет хорошо, катается там, в своей Москве, как сыр в масле. Я бы тоже мог… Мог. Но не захотел! Если бы я тогда захотел – да я бы сейчас!..»

О последнем визите в столицу Барганов никогда никому не рассказывал в подробностях. Сын уже учился в области; жена счастливо вздохнула, узнав, что налаженной жизни ничего не угрожает.

Дело было в девяностых, обломанная со всех краев страна привыкала к новым границам, наощупь определяла рамки дозволенного и выходила за них везде, где только возможно. Никому ни до кого не было особого дела, и поездка Барганова в Москву прошла почти не замеченной его знакомыми. Немногие коллеги, которым он успел раззвонить о предложении работать на центральном телевидении, удовлетворились кратким объяснением: ему, серьезному журналисту, не пристало читать дурацкие тексты, написанные тупыми редакторшами. Не его уровень.

А позвал его тот самый Сергей. Может, чувствовал вину? Вспомнил ведь, нашел Владика, позвонил в редакцию, выведал домашний телефон. Велел приехать в Москву: «Времена изменились, Барганов. Создаем новый канал, ищем талантливых людей. Я помню, голос у тебя телевизионный и внешность вполне. Приезжай, попробуешься».

В трубке шумела, многоголосо бормотала далекая Москва, когда-то приласкавшая Владика холеной рукой, а потом сунувшая ему под нос фигу. И он вдруг поверил, что их роман еще возможен. Да, ему уже за сорок, и хорошо за сорок. Но разве это проблема? Говорят, на Западе вообще не берут в телеведущие молодых сопляков, а только солидных, вызывающих доверие, желательно седовласых. В баргановской темно-русой шевелюре седины не было и в помине, так что он даже задумался на минуту: не сходить ли в парикмахерскую? Пусть плеснут на виски благородного серебра, которое оттенит моложавость, подчеркнет значимость лица, его неслащавую красоту. Нет, не стоит. И так неплохо.

Фойе «Останкино» напоминало аквариум, перенаселенный и неухоженный. Люди шастали туда-сюда как тараканы; то и дело пробегали операторы с камерами; мелькали лица – знакомые, но не опознаваемые