Изнанка - Лилия Волкова

ты-то должен был понимать, что времена изменились. Что всем стало наплевать, кто, где, кого и в какие дыры… Девочка, правда, совсем молоденькая была. Совершеннолетняя хотя бы? – Андрей посмотрел в лицо отца, тот отвел взгляд. – Ладно. Живи как знаешь. А мне ничего не надо, только ножницы возьму на память. Я там на столе в зале оставил деньги на памятник. Надеюсь, не пропьешь. – Андрей вышел в коридор, вернулся с кожаной сумкой-планшетом, достал айфон. – Все, я лечь хочу. Завтра уйду рано, можешь не вставать и не провожать меня. И мне позвонить нужно, выйди. Вай-фая у тебя, конечно, нет?

– Сотовый? Есть! – Отец неуверенно поднялся. – А у тебя, что ли, батарейка разрядилась?

– Забудь. Все, я спать. Устал.

– Во сколько тебе вставать?

– В восемь. Ты вряд ли проснешься. Замок у вас прежний, защелкну. – Андрей поморщился, глядя на отца, стоящего на полдороге к двери. Вся комната провоняла перегаром и еще чем-то, неприятным и даже пугающим. У одной из его любовниц (давней, еще времен училища) была собака – старый кобель, почти слепой, с кривыми артритными лапами. От него пахло так же: гнилыми зубами, ссаньем, прелой шерстью. – Иди уже.

– Что, на кладбище так и не сходишь? На похороны опоздал, на поминках не был и на могилу не пойдешь? – Отец все еще стоял в дверях.

– А это что-то изменит? Если я схожу, она что – воскреснет?! – Клокочущий рык, вырвавшийся из глотки Андрея, заставил отца вздрогнуть. Закрывая дверь, он рыгнул и тихо выругался.

Расстилать постель Андрей не стал, раздеваться тоже. Поискал плед, но не нашел и укрыл ноги старым байковым халатом матери. Только сначала открыл окно: хотелось, чтоб из помещения выдуло, вытянуло смрад.

Отец еще ходил по квартире, шаркал тапками, звенел посудой. Но скоро все умолкло – и в квартире, и на улице, только вдалеке проехала машина, вбивая в тишину гвозди смутно знакомого ритма.

Падая в сон, Андрей остро, до жгучего пота пожалел о том, что не сообщил матери свой нынешний адрес. Почтальон не застал дома ни Вальку, ни его родных и просто сунул телеграмму в почтовый ящик. Ханкин мог вообще туда не заглянуть. Мог не найти телефон Андрея. Мог не дозвониться. Смерть затерялась бы в ворохе бесплатных газет, объявлений о скидках на пластиковые окна и стоила бы не больше, чем весь этот бумажный мусор. А Андрей жил бы дальше и ничего не знал…

Проснулся он оттого, что замерз. Халат лежал рядом; кажется, Андрей обнимал его во сне. В комнате по-прежнему пахло отцом. Ночью, ворочаясь, он ощутил взгляд и вроде заметил силуэт в дверях, но дремота надавила на веки, увела в темную глубину к безглазым и безъязыким теням.

Он умылся, с отвращением посмотрел на свое отражение в тусклом зеркале. Можно доспать в поезде. Если получится.

Отец ждал его у входной двери. Свежая рубашка, брюки с наглаженными стрелками. Он даже причесался и прополоскал рот какой-то гадостью, пахнущей как освежитель в ресторанном сортире.

– Андрюша, я тут собрал тебе… Возьми. Возьми! – Отец тыкал в грудь Андрея небольшим свертком.

– Не нужно. Не нужно мне ничего! – Он почти сорвался на крик и вспомнил, что забыл материны ножницы. В прихожую вернулся уже спокойным, взял из рук отца пакет, положил в сумку. – Отойди, мне пора.

– Ты там как вообще? Работаешь? Кем? Шьешь, как мама? – Отец заглядывал Андрею в лицо, обшаривал его глазами, словно искал что-то.

– Отойди.

– А телефон мне дашь? А адрес? Или на тот же слать, если что?.. Я же тоже уже, я тоже могу, как мама…

– Не нужен тебе ни телефон, ни адрес, – Андрей сдвинул отца в сторону, повернул разболтанный рычажок замка. – Такие, как ты, не умирают.

В автобусе было полно народа, и Андрей пожалел, что не взял такси. За мутным окном проплывал родной город, изменившийся, но по-прежнему блеклый, словно застиранный, с нечастыми заплатками вывесок и рекламных щитов.

Стоя в проходе стонущего тормозами автобуса, он привычным жестом повернул правую руку ладонью наружу и расслабил кисть. Но сегодня давняя забава – узнавать людей с помощью случайных прикосновений – не принесла радости. Лето выдалось прохладным; небо смотрело угрюмо, то и дело роняя из-под набрякших век скупые слезы, не приносящие облегчения. Дешевый деним, плащовка, еще плащовка, велюр, снова деним. Скучно. Один раз прошуршало, скользнуло по руке шелковое, струящееся, но он не успел обернуться. И все же к концу поездки Андрей взбодрился; толкающиеся, трущиеся об него люди зарядили его утренней злостью и готовностью дожить хотя бы до вечера.

Вдоль тротуара, ведущего к зданию вокзала, стояла череда торговцев. Сувениры, грибы в пакетах, одноразовые тарелки, в которых под пищевой пленкой прели картошка и малосольные огурцы. «Странно, что до сих пор не разогнали их. – Андрей открыл молнию на сумке. – Что там со временем? Вышел раньше, теперь, наверное, придется торчать на вокзале».

– Сынок, ягодок купишь в дорогу? Сынок! – Он не сразу сообразил, что невысокая пожилая женщина в бежевом плаще и черном берете обращается к нему. – Ягодки. Свежие, вчера собирала. – В ее словах не было ни мольбы, ни навязчивой настойчивости, только спокойное достоинство.

Андрей остановился, начал рыться в сумке: мелочь из кармана он потратил в автобусе, а портмоне утонуло где-то на дне, придавленное отцовским свертком.

– А что это? И сколько стоит?

– Так морошка же! Как раз сейчас самое время для нее. Полезная ягода, аскорбинки больше, чем в апельсинах. Двести рублей стакан. Возьмешь?

– Да, давайте. Сейчас только достану…

– А ты не местный, сынок? Наши-то все знают морошку. – Женщина вытянула откуда-то чистый пакет, поставила в него высокий пластиковый стакан, полный желто-оранжевых с алым румянцем ягод.

– Давно не был, забыл. – Андрей протянул пятисотрублевую купюру. – Извините, только так.

– Да ничего, я сейчас. А ягода полезная, от лихоманки помогает, ну, от лихорадки то есть. А бабушка моя не называла ее морошкой, а говорила «глажи».

– Как? Как вы сказали?

– Глажи. На вот, возьми! – Женщина протянула ему три мятые сторублевки.

– Знаете, не надо ничего. – Андрей положил пятьсот рублей на картонный ящик, где рядком стояли стаканы с морошкой. – Простите меня. Я пойду.

Метрах в десяти он зачем-то оглянулся. Женщина смотрела ему вслед, прижав к груди закатного цвета сверток.

На Петьку Калякина он наткнулся, едва войдя в здание вокзала. Время подсушило бывшего врага, словно все эти годы держало его в теплой духовке. Лицо, по-прежнему грубое, обрело тяжеловесную выразительность, как у древних идолов; фигура тоже подобралась, стала компактной и ладной, словно ее части наконец притерлись друг к