Изнанка - Лилия Волкова

«Повезло, да. – Владислав Барганов опрокинул очередную рюмку и икнул. – Остался бы в Москве – может, сдох бы уже. Могли даже застрелить, как этого… Как его там? На хрен все это. Я еще ничего, молодцом держусь. Бабу бы надо, конечно. Чтоб приготовила, постирала, то-се. Может, еще и женюсь. А почему нет? Пенсию платят, квартира есть. Андрюха вряд ли станет тут жить. Или?..»

– Ты бы хоть пятьдесят грамм за помин души принял, а? – Владислав Барганов посмотрел на сына с упреком. – На похороны опоздал. И даже помянуть не хочешь! Иэх, Андрюха! – Ему снова до слез стало жалко жену и себя. – Мама-то наша! Иэх, Андрюша!

– Она долго болела? – Андрей отодвинул рюмку. – Не буду я пить. Почему не написали, если болела?

– Она писа-ала! – Барганов-старший вдруг взвыл как избитый пес. – Писала! Напишет – и порвео-от, и вы-ыбросит! Что, говорит, я буду сыночка волновать? У него там, говорит, своя жизнь, зачем я ему буду голову забивать? Писала! А ты даже не позвонил ни разу, сын называется! А мы тут, может, уже померли давно!

– Не ори. – Андрей говорил негромко, но отец прекратил истерику, только всхлипнул напоследок. – И ты, кажется, вполне здоров. Вон, уже полбутылки влил в одну харю, а до этого наверняка на поминках принял.

– А тебе, значит, не нравится. Тебе, может, хочется, чтоб мы оба, в одночасье, да? А ты бы тогда квартирку продал и денежки прикарманил, да?

– Да иди ты. – Андрей встал. – Я переночую, а утром уеду, взял билет на проходящий. – Он задвинул стул, выровнял его, как всегда делала мать.

– Недолго болела. – Голос отца застал Андрея на пороге кухни. Судя по звукам за спиной, Барганов-старший налил себе и выпил. – Ослабела как-то, а потом в больницу забрали. И все. А за пару дней до того, как… Ну, в общем, сказала, где бумажка с адресом лежит. Говорит: отправь телеграмму потом. Пусть приедет. Я отправил.

Оборачиваться Андрей не стал. Постоял немного и вышел, прикрыв за собою дверь.

В его бывшей комнате мало что изменилось. Все та же кровать, шкаф и письменный стол на том же месте. Только теперь на нем не учебники, а швейная машинка. После его отъезда у матери наконец появилось постоянное место для шитья, а то вечно моталась со своими причиндалами по всей квартире: пока отец на работе – в зале, которая заодно была родительской спальней; вечерами – на кухне. А машинка все та же. И подушечка для иголок с вышитым цветком. И ножницы. Он взял их, щелкнул лезвиями. Острые.

Открыв гардероб, уткнулся взглядом в армейский китель. Пушечки на петлицах похожи на раскрытые ножницы. Странно, что раньше не замечал. Среди материнских вещей – плечики с его подростковой одеждой. Рубашка в мелкую красно-синюю клетку, коричневая ветровка, джинсы – то, что они тогда называли джинсами, штаны из серо-синей шершавой ткани, купленные в «Детском мире». Зачем она все это хранила? Надо было выбросить давно.

Вернулся к столу. Сел, открыл ящик. Пакетики, коробочки, сверточки. Нитки, пуговицы, ленты, кружева. Всегда была запасливая, всегда лежало «на всякий случай».

Журналы и каталоги. Новых мало, в основном те, что он помнил с детства: болгарские, польские, несколько немецких. Привозили знакомые, дарили, мать принимала с благодарностью и восторгом. «Смотри, Андрюша, какая красота! Ну вот же мелочь, ерундовина: рубашечка сине-белая, а пуговички красными нитками пришиты! И красиво, правда? Почему у нас так не шьют?» – Изумлялась, касалась сухих губ исколотыми пальцами, привычным жестом закладывала за ухо выбившуюся прядь. «А фестончики какие! А защипы! Надо мне такое тоже сделать, у меня как раз клиентка завтра будет, ей очень подойдет!»

У нее, конечно, был талант. Настоящий, большой. Андрей с детства смотрел, как мать работает, но только позже, когда начал шить сам, осознал, какой тонкий был у нее вкус. Приходили эти полудеревенские тетки, просили платья из телевизора – «как у Пьехи» или «как у Пугачевой». Она соглашалась, но пока снимала мерки, говорила негромко: «А давайте мы вот тут подрезик сделаем, а? Это подчеркнет талию. Давайте попробуем. А если не понравится, я бесплатно переделаю. Будет как у Пьехи, но еще лучше».

Он старался быть дома, когда эти женщины, не знающие себя, придавленные бытом, измученные смутным ощущением неправильности мироустройства, приходили в последний раз, за готовым заказом. Они стояли перед зеркалом (все шкафы в их квартире были с большими зеркалами) и не верили глазам.

Андрей сложил журналы обратно в ящик. Может, забрать парочку на память? Пока в съемную квартиру отвезти, а потом, если все пойдет так, как он задумал, появится и собственная. И там, возможно, Андрей даже почувствует себя дома.

Он еще раз осмотрелся. Да, мало что изменилось. Шторы новые. Дурацкие какие, с оборками. И запах другой. Пыль, что-то химическое и немного – лекарства. На столе в зале лежали документы; среди них наверняка было и свидетельство о смерти. Но он не хотел смотреть. Неважно, что там написано.

Он опоздал совсем ненадолго. Бежал с поезда, прямо у ворот кладбища наткнулся на похоронную процессию, но все были незнакомыми – и толпа в черном, и лицо на портрете. Чужая смерть. Боль, которую не почувствовать. Горе, которое не разделить.

Нужный участок он так и не нашел. Положил цветы на одну из свежих могил и поехал в родительскую квартиру.

– Ревизию проводишь? – Отец стоял в дверях, смотрел на Андрея с кривой ухмылкой. – Можешь забрать все, что хочешь. Да вообще все отсюда можешь забрать! – Барганов-старший взмахнул рукой, пошатнулся, ухватился за косяк.

– Что, место для новой жены хочешь освободить? Не рановато ли?

– Зачем ты так? Эх, Андрюха! – Отец зашел в комнату, с размаху плюхнулся на старую кушетку, застонавшую под его отяжелевшим задом. – Я ведь любил маму твою, знаешь как…

– Ты хоть передо мной тут безутешного вдовца не разыгрывай. Я знаю. И ты знаешь, что я знаю. – Андрей оскалился. – Вряд ли у тебя все та же, что была двадцать лет назад. Сколько их было за это время? Не отвечай. Не хочу я знать.

– А я могу ответить, за мной не заржавеет. Только ты мне сначала скажи. Ты вот тогда, перед училищем, мне угрожал. Что матери расскажешь, что в редакцию сообщишь о моем, так сказать, моральном облике. Я спросить тебя хочу: ты что, правда смог бы? Не, серьезно? Заложил бы родного отца?!

– Какая разница? Главное, что ты тогда поверил, что я могу. И испугался. Зассал, как тогда пацаны говорили. Чего, кстати? Я дурак малолетний был, но