Изнанка - Лилия Волкова

местной газеты, из «Пионерской» и даже «Комсомольской правды». «Владислав Барганов» – каждая заметка была подписана его именем. Ему нравилось, как это выглядит и как звучит; он был уверен: это только начало. Его ждали в редакциях центральных газет и на радио, с его внешностью и на телевидение можно. Рост небольшой, да, но все остальное! Плечи, шея, прямой нос, твердый взгляд, волна волос надо лбом. Как ни постриги – лежат, не шелохнутся! А голос? А дикция? Тридцать три корабля, на дворе трава, Архип с Осипом и бык-тупогуб.

Дикция-фикция… Связи – вот что было нужно. Папы-академики и мамы-актрисы, дяди в горкоме и дедушки в ЦК. Родственники, друзья родственников, знакомые друзей – бульдозеры и катки, способные не только проложить дорогу, но и соломки на нее натрясти.

Наплевательское отношение родителей к его будущему открылось Владику со всей ошеломительной ясностью. Мать, прожившая с рождения в замшелом городишке, от которого до Москвы рукой подать, могла бы давно переехать в столицу, найти денежную работу – хотя бы в метро. И дать ему совсем другие возможности! Он бы учился в московской школе, ходил бы в театр и на вечера в Политех, читал «Юность» и «Новый мир». Он бы дружил со всеми этими чистенькими мальчиками и девочками. Они приглашали бы его в гости, в квартиры, где по углам, словно крыса, шныряет эхо – такие длинные там коридоры и высоченные потолки.

Но ладно мать. Отец вообще не нашел ничего лучшего, чем умереть – бесславно, бессмысленно, не оставив сыну ничего, кроме фамилии, пусть и звучной.

Владик шарил мысленным взором по сторонам: как и чем компенсировать нанесенный ущерб? Он придирчиво выбирал, с кем сесть на лекции и с кем распить бутылку вина. Он улыбался и заискивал, делился конспектами, носил в портфеле карамель для девушек и пачку сигарет для парней, хотя сам курить всерьез так и не начал.

Это работало. К середине учебы Владик нахватался московских словечек, мог со знанием дела обсуждать модные спектакли и популярные романы. Он научился одеваться, купил болоньевый плащ, пару нейлоновых рубашек и чувствовал себя Жаном Маре, не меньше. Все эти годы, месяц за месяцем, мать присылала деньги, и Владик тратил их легко и с удовольствием. К выпускному курсу он крепко (как ему казалось) подружился с тем, кто представлялся ему самым ценным ресурсом из всех возможных; эдаким тягачом, который и сам попрет к успеху, и Барганова потащит.

Тягач звался Сергеем. Его простая русская фамилия не звучала в телевизионных новостях, не значилась на книжных обложках или театральных программках. Но Владик знал: отчим его приятеля – большой, очень большой человек. «Мой родной папаша сгинул давно, – говорил Сергей, стряхивая с цветастого галстука крошки слоеного пирожка с мясом. – Мать второй раз замуж вышла. Я бы тебе сказал фамилию своего нового папахена, но дал маман слово: не упоминать ее всуе». Сергей засмеялся, подозвал жестом официанта: пора было уходить. Через десять минут сеанс – новый фильм, «Доживем до понедельника». Все уже, наверное, собрались, но и они не опоздают: от «Праги» до «Художественного» – пара шагов.

Фильм Владику не понравился. Он был одновременно и слишком жизненным, и лживым. Счастье – это когда тебя понимают? Не смешите. А вот актриса, исполняющая главную роль, на Барганова впечатление произвела. Строгая, но нежная. Глаза с поволокой, будто немного сонные. И невысокая. Он давно обхаживал однокурсницу похожего типажа. Пока получалось не очень: Лёля с удовольствием с ним разговаривала, не отсаживалась в буфете, но к намекам сходить куда-нибудь вдвоем относилась с притворным непониманием. В кино? Да, конечно, мы уже на всех билеты купили! В ресторан? Нет, извини, я с мамой обещала по магазинам пройтись. Погулять? В такую погоду? Тебе бы все шутить, Славочка! Она смеялась, щурила темные глаза в густо накрашенных ресницах и дружески хлопала его по плечу.

«Ничего, – Барганов кивал и улыбался одними губами, – ты еще прибежишь ко мне. И будешь радоваться, что я на тебя внимание обратил».

Все рухнуло одним весенним вечером. Кино, вино, пьяный кураж, драка с такой же загулявшей шальной компанией, Сергей, рванувший в кусты с шипением: «Барганов, не сдашь меня – помогу!» Бумага из милиции, комсомольское собрание, вызов в деканат. Про друга Барганов молчал – не столько из благородства, сколько из опасения «как бы хуже не вышло».

Можно сказать, обошлось. Ни из комсомола, ни из университета не исключили: то ли «папахен» Серегин постарался, то ли на факультете решили не поднимать шума. Скорее всего, первое. Но сам бывший друг пропал почти на два месяца: говорили, что чем-то серьезно заболел. Его не было ни на госах, ни на защите; у него дома либо совсем не брали трубку, либо женщина с неприступным голосом сухо отвечала: «Сережи нет. И не звоните сюда больше».

А в середине лета Владислав Барганов с фибровым чемоданом, в котором лежали трусы, майки, болоньевый плащ и почти не потолстевшая папка с газетными вырезками, сошел на перрон небольшого вокзала. Районный центр, куда его распределили, располагался на карте севернее Москвы, но южнее Ленинграда; славился в области резными наличниками, настойками на лесных ягодах и… Да и все, собственно.

Вопреки собственным ожиданиям, Владик испытал облегчение, снова оказавшись в уютном и приятно-душноватом мире маленького городка. Можно было расслабиться. Не выбирать слов, не оригинальничать, не составлять в уме сложные предложения с придаточными, чтоб впечатлить очередную Лёлю.

Можно было – да хоть каждый день! – выбрать в продмаге бутылочку чего-нибудь попроще (или, наоборот, подороже, когда приходил перевод от матери), прикупить немудреной закуски (морскую капусту в банке, например), взять в булочной четвертинку черного и пряников. Пройтись по главной улице, приподнимая шляпу, если встречаешься со знакомыми; открыть высокую дверь подъезда, преодолев незлое сопротивление пружин. Однушка в полукаменном, еще купеческом доме досталась Барганову от прежнего корреспондента, умершего от цирроза, вместе с должностью и нероскошной, но вполне годной мебелью.

Окно кухни выходило во двор, где росли пара рябин, пять берез и большой корявый дуб. Наблюдать за ним, попивая из купленного в универмаге хрустального стакана вино или водочку, было не просто приятно: Владик, дважды проштудировавший эпопею Толстого, находил в этом процессе глубинный духовный смысл.

В редакции отношения сложились неплохо, коллеги ценили Барганова за диплом и вежливость. Мастерство не пропьешь (пусть даже употребляешь ежедневно), а как нужно писать, советские журналисты узнавали с первых шагов в профессии. «Правда» – она и есть «Правда», хоть «Пионерская», хоть «Комсомольская», хоть «Севера» и чего угодно еще. Владик мог за час-полтора сварганить статью на любую тему: о новом стадионе,