Ветер плодородия. Владивосток - Николай Павлович Задорнов

— Я не хочу слышать такие слова, — спокойно ответил Удога. — Я узнал, как ты поступил, и пришел, чтобы приказать тебе отпустить женщину.

— Бери ее сам. — сказал младший брат, почти еще мальчишка.

Китайцы засмеялись.

— Пусть идет. Вот она. — ответил средний брат. — Она сама пришла. Ее никто не звал. Тебе надо — бери ее. А Кальдука тебя обманывает, если говорит, что мы у него взяли выдр. Ты что же, будешь теперь каждый раз приходить, когда у нас женщины?

Да, каждый раз не будешь ходить в лавку и выгонять оттуда женщин. Эта оказалась не из дальней, а из ближней деревни. А мужьям приходится ходить на охоту далеко. Пока лавочник меня все же слушается. После женитьбы на Молодой Удога ближе к сердцу принимал подобные случаи.

— Чем же дело кончилось? — спросила дома Айога.

— Он отпустил женщину. Сказал, пусть идет, если хочет Мы ее не звали.

«Всегда я не смогу заступиться. Если еще раз явлюсь, они подымут меня на смех. Их много. Наверно, лучше стараться к ним не ходить», — полагал Удога.

— Я убью Гао. — сказал Чумбока.

— Нет, пока не связывайся! Решим с Муравьевым.

Молодая жена Удоги и его дочь делали вид, что заняты хозяйством, но внимательно слушали.

Наступила весна. Женихи один за другим приезжали в дом Удоги. Но Удога, в несогласии с обычаем своего рода, никому ее не обещал. Говорил, что жених должен быть грамотный и крещеный, жить надо не по глупой старине, а по христианскому истинному закону.

Каждый раз, когда сваты уезжали, Анга рыдала и в ужасе кричала, что не уйдет из дома, и ссорилась с отцом, кидая подушки…

Ум Удоги развивался под влиянием новых понятий. Он, как и те русские, что жили на Искае, полагал, что нельзя дочь продавать еще ребенком, что и вообще нельзя ее продавать. Нельзя продавать девушек, как вещи, объясняла Катерина Ивановна Невельская.

Удога не неволил дочь. Тем более что она еще юна. К тому же она становилась знаменитым шаманом. Шаманя, она не трогала ран, опухолей, не расспрашивала никого ни о чем. Она только пела и просила у «тех».

«Но разве есть „те“?» — думал Чумбока. Уверяли, что есть. Чумбока сам брал бубен в руки, но утверждал, что никаких духов нет, все вранье. Хотя знал, что «те» есть и бывает, что «они» врут, а бывает — помогают. «Разве это совпадение?»

— Зачем же ты сам шаманишь? — говорил ему брат.

— Только чтобы показать Анге, что не стыдно. У нее все пройдет потом. Это ее маньчжуры напугали в детстве, когда мать тянули к себе…

Удога молчал. Он колебался. А Анга сказала одному человеку из соседней деревни, чтобы тот пошел на охоту завтра, что поймает двух соболей. Так и было. Охотник пошел в тайгу и на удивление всем принес две шкурки.

Талые воды пропитали снега. Медведи вылезли из берлог. Чумбока убил медведя. Люди собрались, съели мясо. Старухи закоптили его кости. Они просили Ангу, чтобы она уговорила духа убитого зверя еще прийти. И через сутки прямо к стойбищу выскочил огромный медведище. Его тут же убили.

Юрты, собаки, нарты, вера в духов, в чертей, в шаманов, болезнь любимой племянницы, темнота, безграмотность, вера в колдовство, готовность жену отдать купцу за водку, продать ребенка — все тут по-прежнему. Тяжело в эту зиму Чумбоке. После того как был он китобоем, служил в экспедициях. Он ссутулился и совсем выглядел стариком. Уйти куда-нибудь из родного стойбища? Никогда брата и племянницы не оставит. Вспоминал он казармы в Петровском и Николаевске и свою жизнь там, полную надежд.

Оставалась у него отрада — Анга. Когда она не шаманила — милей и умней не было для него никого. Он рассказывал ей про русских, про их корабли, город, про их рассказы о русской земле, про обычаи. Анга слушала допоздна, сидя у свечи или лучины на чистом кане на камышовых циновках, которые сама плела, когда была хозяйкой. Отец с молодой женой уже спали давно. Дядя стал учить Ангу русской грамоте. Она быстро выучила буквы, но, не зная слов, не могла писать по-русски. Дядя стал учить ее говорить по-русски, и так увлеклась она, что реже шаманила. Но чем реже были шаманства, тем дольше и горячей она плясала.

А за стенами дома ровными волнами шум ходит по тайге. Идет весна. И как зашумит лес, как порыв его пронесется по верхушкам деревьев, так и в душе у Чумбоки что-то колыхнется. Вот так же весенний шум леса бередил когда-то в молодости. А теперь в своей душе — холодно. Только хочется, конечно, чтобы другим было хорошо, чтоб лето скорей настало, чтобы русские суда и пароход мимо прошли. В это лето должен пройти Муравьев.

Оттаяли сопки. Зелень поднялась в тайге. Ждали судов. Теперь каждое лето что-нибудь новое приходилось повидать.

Вдруг пришла, сразу за льдами, русская шлюпка. На ней семь уставших моряков и один казак. Один из моряков, офицер, послан курьером от Муравьева. А Муравьева нет и не будет. Путников накормили. Все моряки похожи друг на друга. Самый молодой — начальник. Все уснули под одним одеялом, а казак сидел с отцом.

Утром моряки ушли.

Гольдам кажется, что многолюдно стало на их когда-то пустынной реке, где редко-редко, сонно, лениво пробредала за лето одна-другая сампунка. Вскоре сплав потянулся, а потом, чуть ли не через каждые пять-шесть дней, — баржа, а то и две вместе. Лето в разгаре. Травы стояли глубокие и буйные, и буйна природа. Часто бушует река, находят черные тучи, налетит и польет ливень, гремит страшный гром, все в испуге, молятся. Один Удога не кланяется грому.

Грозы страшны, но быстры, зальет тайгу, все склоны гор потекут сплошной водой, руша деревья в долинах, речки вздуются, станут реками и несут деревья с корнями, а уж светит жаркое солнце.

Когда половина лета проходит. Удога всегда, каждый год, тяжесть, скуку, тоску чувствует. И дочь, и жена дома, все счастливы, а первая половина лета уже прошла. Травы буйны были, а вот уж и сохнут, желтеют. Уж летняя дава[12] пошла. Как я ждал лета, как хотел, чтобы тепло было, а уж половины его нету, думает Удога. Так жизнь проходит. Так зима и лето, да опять зима, и опять ждешь лето, а оно придет и принесет заботы, и незаметно пройдет первая половина, самая лучшая, любимая Удогой пора. В конце июля дождь сеял, как осенью. Тихо