Капитан Немо - Жюль Верн

Затем неизвестный, очевидно на что-то решившись, повернулся и быстрыми шагами подошел к Сайресу Смиту. Глаза его еще были красны от пролитых слез, но он уже не плакал. Лицо его выражало глубокую грусть и смирение. Он имел вид человека пристыженного, подавленного сознанием тяжести своей вины, он уже не поднимал головы, а, наоборот, робко смотрел в землю.

– Сэр, – сказал он, обращаясь к Сайресу Смиту, – вы и ваши товарищи – англичане?

– Нет, – ответил инженер. – Мы – американцы.

– А! – проговорил неизвестный и затем произнес почти шепотом: – Это для меня гораздо лучше!

– А вы, мой друг? – спросил инженер.

– Я – англичанин, – торопливо ответил неизвестный.

По-видимому, ему стоило большого труда сказать эти слова, и вслед за тем он сбежал с плато и стал прохаживаться по берегу от водопада до устья реки.

Проходя мимо Герберта, он остановился и спросил сдавленным голосом:

– Какой теперь месяц?

– Ноябрь, – ответил Герберт.

– Какой год?

– 1866.

– Двенадцать лет! Двенадцать лет! – пробормотал он и быстро отошел от Герберта.

Герберт сразу же рассказал своим взрослым товарищам о вопросах незнакомца и своих ответах.

– Этот несчастный дошел до того, что даже потерял счет времени, – заметил Гедеон Спилет.

– Да, – добавил Герберт, – оказывается, он прожил на острове двенадцать лет, прежде чем мы его нашли!

– Двенадцать лет! – повторил Сайрес Смит. – Двенадцать лет одиночества, даже в виде наказания, могут довести человека до безумия, до полной потери рассудка и человеческого образа!

– Мне кажется, – сказал Пенкроф, – что этот человек попал на остров Табор не как потерпевший крушение, которому удалось спастись, а как преступник, оставленный там в наказание.

– Вероятно, так оно и было, Пенкроф, – ответил журналист. – Ну, а если наше предположение верно, то очень возможно, что люди, которые оставили этого несчастного на острове Табор, в один прекрасный день вернутся за ним.

– И не найдут его, – сказал Герберт.

– Но тогда, – снова заговорил Пенкроф, – надо будет съездить туда!..

– Друзья мои, – сказал Сайрес Смит, – не будем обсуждать этот вопрос до тех пор, пока не узнаем, в чем дело. Вы и сами видите, как должен был страдать этот несчастный, и, конечно, он давно искупил свою вину, какова бы она ни была. Теперь его мучает раскаяние, и он больше всего на свете желает облегчить свою душу чистосердечной исповедью. Не будем вызывать его на откровенность, не будем требовать от него, чтобы он сейчас же поведал нам печальную повесть своей жизни! Он сам расскажет нам свою историю, а уже после того, как мы выслушаем его признание, мы решим, что нам следует делать. Кроме того, только он может сказать нам, есть ли еще надежда, что те люди, которые высадили его на уединенный остров, приедут за ним и отвезут на родину, хотя я и сомневаюсь в этом.

– Почему? – спросил Спилет.

– Если бы он знал наверняка, что вернется на родину по истечении определенного числа лет, он терпеливо дожидался бы момента своего освобождения и не бросал бы записку в море. Нет, скорее всего, его осудили на вечное изгнание, и он должен был умереть на этом уединенном острове без надежды когда-нибудь покинуть его.

– Но, – заметил матрос, – тут есть еще одно обстоятельство, которое ставит меня в тупик.

– Какое?

– Если этот человек прожил на острове Табор двенадцать лет, то он должен был давно уже находиться в том состоянии полного одичания, в котором мы его нашли несколько дней назад.

– Возможно, – ответил Сайрес Смит.

– Тогда, значит, и записку, которую мы нашли, он написал несколько лет назад!

– Разумеется… хотя мне все-таки кажется, что она написана недавно!..

– Ну а как же объясните вы тогда, что бутылка, в которую была спрятана эта бумажка, плавала целый десяток лет по морю, прежде чем добралась от острова Табор до острова Линкольна?

– В этом нет ничего невозможного, – сказал журналист. – Почему вы не хотите допустить, что бутылка уже давно плавает вокруг нашего острова?

– Но этого не может быть, – возразил Пенкроф, – мы ведь поймали ее в воде. Даже пролежав много лет на берегу, она не могла опять уплыть в море перед нашим приездом, хотя бы только потому, что у южного берега сплошные скалы, и бутылка обязательно разбилась бы!

– Да, это верно! – проговорил Сайрес Смит, видно было, что возражение моряка заставило его задуматься.

– И потом, – добавил моряк, – если записка написана несколько лет назад, если она пробыла столько лет в бутылке, то должна была сильно пострадать от сырости. А между тем ничего подобного не произошло, и записка отлично сохранилась.

Замечание Пенкрофа было совершенно справедливо, и этот факт был необъясним. Все указывало на то, что найденная в бутылке записка была написана недавно и вовсе не странствовала несколько лет по океану. Затем еще одно непонятное обстоятельство: в записке были точно указаны широта и долгота острова Табор, а это мог бы сделать только человек, обладающий солидными знаниями в области гидрографии, а вовсе не простой моряк.

– Да, тут многое не ясно, – сказал инженер. – Но я все-таки повторяю вам, что, по-моему, надо подождать и пока не требовать объяснений от нашего нового товарища. Он нам сам все расскажет, когда придет время.

В течение следующей недели неизвестный не произнес ни слова и ни разу не вышел за пределы плато. Он обрабатывал землю, не давая себе отдыха ни на минуту, работая с раннего утра и до поздней ночи, но все время держался в стороне. Когда наступал час завтрака или обеда, он не шел вместе с остальными в Гранитный дворец и, несмотря на неоднократные приглашения, всегда оставался на плато и довольствовался сырыми овощами. С наступлением ночи он не возвращался в отведенную ему комнату, а устраивался на ночлег под каким-нибудь деревом, а если погода была плохой, то прятался в какую-нибудь расщелину между утесами. Он продолжал и здесь жить точно так же, как жил в то время, когда не имел другого пристанища, кроме лесов острова Табор. Все попытки заставить его отказаться от такого образа жизни ни к чему не привели, и колонисты решили не настаивать и терпеливо ждать. Наконец пришло время, когда, повинуясь какому-то внутреннему голосу, неизвестный решил облегчить свою совесть откровенным признанием.

В этот день, 10 ноября, около восьми часов вечера, когда начали уже сгущаться ночные тени, неизвестный внезапно предстал пред колонистами, которые, собравшись в кружок, отдыхали на веранде. Глаза его как-то странно блестели, и у него был такой же дикий вид, как прежде.

Колонисты с удивлением смотрели на стоявшего перед ними человека, у которого от волнения зубы стучали, как при сильной лихорадке. Что с ним случилось? Неужели общество людей ему невыносимо? Неужели ему неприятна и тягостна жизнь среди порядочных людей? Может быть, его снова тянуло в лес, где он долгие годы вел жизнь дикого животного? Такие вопросы невольно задали себе колонисты, когда услышали первые фразы его бессвязной отрывистой речи.