Сень горькой звезды. Часть вторая - Иван Разбойников

вместо того чтобы уйти на волю без помех и свидетелей. В любовь боевика-коммуниста к ближнему после всего от красных пережитого просто не верилось. Значит, должен был быть иной расчет и смысл. По всем прикидкам выходило, что спас его арестант исключительно для самосохранения и из боязни, при вполне вероятной поимке, быть обвиненным в убийстве служивого. За такое ни казаки, ни жандармы не милуют. А так – если попался, то вполне мог заявить, что и не бежал вовсе, а был отпущен казаком за деньги. Потом попробуй докажи, что не так: свидетелей на реке нет, а у Падун-горы не спросишь...

Однажды из сельсовета прибежал посыльный мальчишка и срочно затребовал Ивана, не объясняя зачем: там скажут.

Первое, что пришло в голову, – попался Клейменов со своим золотом и сознался, где взял лодку. Второе – пришла и его, Ивана, очередь переселяться в тундру. На деле оказалось ни то, ни другое.

Емеля Казаков, председатель комбеда завзятый лодырь Осип Кузяков и еще пара активистов смолили цигарки вокруг стола, на котором, как небольшой гробик, вызвышался продолговатый, весь в сургучных печатях, хорошо обстроганный ящик. «Посылка тебе, прямо из Москвы, – стараясь не глядеть на Ивана, усохшим голосом пробормотал Казаков, – ввечеру курьер из райкома доставил. Распишись». «Мне из Москвы?» – не поверил ушам Иван. «Тебе, – подтвердил Евсей. – Вот и адрес твой обозначен и фамилия». А Осип Кузяков добавил: «Надо вскрыть при свидетелях, чтобы потом разговоров не было». И загодя заготовленный топор подсовывает. Ох, не терпелось активистам узнать, что за посылки из самой столицы с особым нарочным Разбойникову шлют. Пришлось вскрыть ящик в конторе. Мать честна! В бумаге и стружках оказалась новенькая тульская двустволка, с комплектом латунных гильз и прибором для их набивки. Собрали двустволку, пустили по рукам, глядь – а на ложе табличка серебряная привинчена: «Ивану Разбойникову – в благодарность за снятые оковы. Пом. наркомвоенмора Лев Падунский». «Из окружения самого Троцкого!» – догадался и внутренне содрогнулся Емеля, вспомнив, что уже наметил Разбойникова к расказачиванию. А вслух сказал: «Что же ты, товарищ, не рассказал нам о своих заслугах перед революцией?» «А то я не говорил?» – огрызнулся Разбойников. «Слышать всякое приходилось. Даже и совсем обратное. Потому и сомневаюсь», – туманно намекнул Казаков. «Я тоже кое-что слыхал обо мне сказанное, не сомневайтесь», – пригрозил Иван, забрал посылку и хлопнул дверью. Равновесие сил переменилось в миг.

Опасен стал уже Разбойников Казакову. Хотя и нелегко жилось в тот год на земле Разбойникову, да и Казаков ступал шатко: закачалась она под его ногами. Силой подавив крестьянский бунт, правительство стало искать объяснение началу зла и, не находя его в своей политике, определило, что все дело в злоупотреблениях уполномоченных и комиссаров на местах. Для очистки совести, а больше того в расчете на временный политический эффект решили примерно наказать некоторых своих, наиболее ретивых и твердолобых, хотя и ревностных, исполнителей партийной воли. В той большой игре, которая разгорелась, пешки ничего не значили и ими стоило жертвовать.

Народ должен верить в справедливое возмездие партии, для которой нет ни своих, ни чужих, есть только светлая идея всемирного коммунистического братства, и ради ее осуществления не стоит считаться с десятком или даже с сотней жизней. Главное – идея справедливости. И вот во имя этой идеи Сибревком арестовал десяток недавних знаменитых на всю Тюменскую губернию продкомиссаров, объявив их не кем иными, как продбандитами, и в горячке успел даже расстрелять самого главного хлебоотбирателя Лауриса, а по остальным вел активное следствие.

При такой обстановке ссориться со спасителем помощника наркомвоенмора Емеле Казакову было не то что не с руки, а даже и смертельно опасно. Могли припомнить и необоснованный расстрел заложников, и попытку выдать Разбойникова на допросе белобандитам, и многое еще, чего мы и не знаем, но что рубцами засеклось на черной Емелиной совести.

А потому решил Емеля помалкивать и отступиться от казака Разбойникова подальше. Тем более что казаков в бывшей станице стараниями соратников Свердлова и Троцкого почти всех повывели, как выводят клопов, не особо разбираясь, который из них белый, который красный, который полевой, который домовой, – отнеся чохом к одному племени паразитов. Если какому и удалось укрыться пока в углах от побоища, то единственно потому, что не дотянулись до него руки, а не из-за того, что не пил он рабочей крови, не кусал пролетария, а, как положено полевому клопу, питался растительным соком. И как для обоняния не имеет значения, домовым или полевым клопом воняет, так и для комиссаров казак белый и казак красный одинаково неприятны – лучше всего извести эту своенравную породу, чтобы не смердила. И извели несомненную и вполне вероятную контру – сибирских казаков с их родных земель, лишив отечества, как раньше лишили царя.

Осталось лишить последнего, чему казаки присягали, – Бога. И понеслось: «Провались земля и небо – мы на кочке проживем. Бога нет, царя не надо, губернатора убьем!» Под эту частушку развеселый и свирепый комиссар Емеля объявил однажды во всеуслышание: «Религия – опиум, а потому подлежит искоренению».

Что такое опиум и почему его надо обязательно искоренять, на селе никто не знал, не мог объяснить и сам Емеля. Но, что опиум народу вреден как угар, не сомневался, потому что такова была партийная установка. Однако как коммунист Емеля крепко уверовал в устав своей партии, так и честные христиане по завету предков веровали в Святое Писание, в котором об опиуме ни слова. О манне небесной – это есть, о терниях – тоже, есть даже о каких-то акридах, а вот об опиуме... Короче говоря, обозначенные верующие решили тайком полюбопытствовать у знающего человека, что такое опиум, с чем его едят и почему его следует искоренять, как хрен посреди огорода. Знающих на примете имелось только двое: сам батюшка Адам и бывший коновал и знахарь, а ныне продавец кооперативной лавки Федька, по прозвищу Гнида, а по фамилии, всеми напрочь забытой, – Сукин. Из двоих выбрали Сукина. Не то чтобы доверия ему больше, как раз наоборот, а просто поостереглись лишний раз на глазах у мира общаться с батюшкой. Веровать в открытую стало боязно, а в лавку ходить никому не возбраняется.