Сень горькой звезды. Часть вторая - Иван Разбойников

У Ивана от такой наглости вчерашнего друга в глазах потемнело и, не сразу найдя, что ответить, уцепился он за край стола, чтобы подняться и... Марья спасительно опередила: «Конечно бери, Евсей! Вернешь, когда отвоюешься. А мы пока старыми кобылками обойдемся, а там и меринок подрастет...»

Наутро под бабий рев пополненная мобилизованными сотня ушла без Ивана. Из укромных мест, с чердаков и из ям, выползли не желающие служить в карателях. Из болота вышли совдеповцы с Емельяном. Казаков навзрыд плакал на пепелище, злобствовал на весь белый свет и его воинство и почему-то клялся посчитаться с Иваном: «Коня и оружие белоказакам отдал. Да, наверное, еще и золотом ссыльнокаторжного откупился...» Мысль, что Иван отстроил дом на деньги убитого им арестанта, накрепко засела в бедовой башке Емельяна. С двумя своими дружинниками заявился Казаков к Ивану и, угрожая наганом, потребовал золото убитого. «Не убивал я его, а выпустил!» – попробовал оправдаться контуженный. «Так мы тебе и поверили!» – озлились краснопартизаны и перевернули весь дом. Денег и оружия сыскать не удалось, и партизаны с угрозами отошли на исходные позиции, на всякий случай взяв в плен оскорбительно хрюкнувшего на них подсвинка. Вероятно, допрос его был жестоким, потому что вскоре улица огласилась невыносимым свинячьим визгом, который постепенно стих и уже никогда не возобновлялся.

Зато жители станицы узнали от ставших после допроса разговорчивыми и благодушными партизан, что Иван Разбойников – точно, политического арестанта выпустил, хотя и за большие деньги (и только потому еще не расстрелян). И этими деньгами он теперь откупился от мобилизации, и еще большая часть золота у него закопана неизвестно где. Многие, близко знавшие мягкохарактерного Ивана, в это легко поверили. Другие, кому казалось легче убить, чем бесплатно выпустить, продолжали настаивать, что не может быть, чтобы не убил Иван ссыльного. И напоминали про разбитый сундучок. Особенно усердствовал Емеля. Однако разобраться с Иваном, как обещал, он не успел. Еще не доели партизаны подсвинка, как снова им пришлось убираться в болота: вниз по Иртышу вереницей, один за другим, запыхаясь и отрыгивая дымом, днем и ночью пошлепали разномастные пароходы. Это Омский Совдеп бежал от чехословаков и казаков в Тюмень. А в оставленном ими городе явились из мрака подполья тринадцать белоказачьих апостолов, чтобы творить апокалипсис. По дорогам зарыскали специальные комендантские команды от штабов пополнения добровольческих казачьих отрядов.

Невесть откуда взявшиеся в сердце России китайцы, маньчжуры и киргизы, объединенные в конно-егерский полк, зверствовали и грабили под сенью ермаковского знамени и отпугивали от добровольной мобилизации казаков.

«Пешему стражнику – 800, конному – 840 рублей, готовую квартиру, обмундирование, коня и седло», – обещал атаман Анненков. Брали всяких, кто не замарал себя службой у большевиков. Иваном вербовщики пренебрегали: инвалид германской, да еще и с замаранной репутацией. Руки чесались у многих вывести его на обрыв да и шлепнуть в затылок, чтобы не мозолил в станице глаз, когда верные присяге казаки с коня не слазят. Да атамана боязно: он с Иваном в одном отряде по германским тылам ходил и в одном окопе спал. Отстали от Ивана казачьи вербовщики, а потом и совсем из округа исчезли. Атаман не ужился с новоявленным сибирским правителем Колчаком и откочевал со своим воинством от него подальше – к Семипалатинску. Их место заняли офицеры-колчаковцы. Эти и вовсе не церемонились: если возраст призывной, голова на месте, руки и ноги целы – значит, в солдаты годен. Шинель на плечи, винтовку в руки, ноги в обмотки и – шагом марш! За Бога и Отечество. А кто будет царем – потом посмотрим.

Зимой, на Крещенье, пожаловал в село отряд карателей, сабель двести. Сброд, не то что казаки, а так, сволочь всякая: бывшие жандармы, стражники, полицейские и прочее отребье, которому при встрече и «здравствуй» сказать не хочется, разве что плюнуть вслед и пожелать околеть от холода, засохнуть от жажды, утонуть в болоте или погореть в торфянике, чтобы смерть долгая и мучительная поиграла с ним, как кошка с мышкой, и потешилась.

И опять беда: приглянулся им под штаб Иванов просторный дом. Ввалились, как в свою избу, пьяные рожи, галдят, хохочут, радуются: двух красных партизан удалось поймать, вот-вот подвезти конвой должен, тогда побалуются. А пока уселись жрать и пить косорыловку. Крик, мат и дым собачий...

Хозяина и хозяйку стражники, правда, не тронули – просто приказали убраться в боковушку вместе с детишками и носа не высовывать. Господи, пронеси и помилуй, скорее уведи от греха окаянных... После полудня подкатили ко крыльцу санки-розвальни с пленными. Соскочили с них стражники и прикладами подняли связанных – самого Емелю Казакова и его верного сотоварища Осипа Караульных: «В избу, ублюдки краснозадые!»

Бросили на пол товарищей, только половицы сбрякали. Офицер не одобрил: «Полегче, мать вашу так и так, иначе вы их до времени забьете, а нам их языки надобны». И знак рукой сделал, чтобы подняли. Осипа первого приподняли, прислонили к стене: «Ну, давай рассказывай, где отряд хоронится, с кем в селе связь держали, кто вам пособлял совдеповские порядки сохранять?» Ничего не сказал Осип, хотя и били его так, что кровавые брызги по всем стенам. Один пожалел: «Одежду испортите, снять бы ее надо». Порты и рубаху с Осипа тут же сдернули, оставили в одной нательной и подштанниках. И Емелю вниманием не оставили: одежда тоже годная, не пропадать же ей. Бросили Осипа под порогом без памяти, к Емеле приступили. Офицер ему наган к носу: понюхай, как смерть пахнет. Емеля ему в ответ: «Я на фронте ее досыта нанюхался». «Разговорчивый! – обрадовался начальник – Может, ты еще чего нам расскажешь?» И приказывает, чтобы позвали домохозяина.

Ивана спрашивают: «Ты этого краснюка знаешь?» Ивану и сказать нечего: отпереться нельзя – стражникам наперед ведомо, что Казаков за птица и откуда вылупился. «Да вроде как», – говорит. Емельян в своих путах как жеребец забился, задергался и кровью далеко харкнул: «Ну, Иван, гнилая твоя середка, придет наше время – поплатишься». Стражники Емельяновым словам даже очень обрадовались: на чужую грызню им поглядеть любо-дорого. Когда человек не в себе и сердится, неосторожное слово ему очень просто выронить, а потом хоть губы, хоть язык кусай – ничего