У парадного подъезда - Александр Архангельский

Таким образом, механизм канонизации и — как следствие — многократного репродуцирования канона был приведен в действие. Едва Стромилов успел окончательно закрепить за вариациями на тему «Пира…» образ водной стихии, мотив царственной человечности, пафос российской воли, ритмический и даже рифменный («Великий — клики») строй, — как уже в 1836 году А. С. Хомяков обратил строй восторженных пушкинских эпитетов против нелюбезной его сердцу Англии (проложив тем самым дорогу «антипетербургской» идиллии М. А. Дмитриева, о которой речь впереди): «…Как кипят твои народы, / Как цветут твои поля! / Как державно над волною / Ходит твой широкий флаг! / Как кроваво над землею / Меч горит в твоих руках! / Как светло венец науки / Блещет над твоей главой! / Как высоки песен звуки, / Миру брошенных тобой!. Но — «другой стране смиренной, / Полной веры и чудес, / Бог отдаст судьбу вселенной, / Гром земли и глас небес».

В 1837 году появляется стихотворение Нестора Кукольника «Школа», посвященное морской прогулке Петра с Ромодановским, —

Стонет море; у РамбоваМолодой гуляет флот;Бот от домика ПетроваВ море синее идет.Море бурно. Что бояться?Сам хозяин у руля;Едет по морю кататьсяГосударева семья…

Спустя год, в начале 1838-го, Владимир Бенедиктов, особенно чуткий к поэтике «общих мест», стихотворно восславил Москву, использовав пушкинско-стромиловский «ключ» для своего ритмического «шифра»:

Град старинный, град упорный,Град, повитый красотой,Град церковный, град соборный,И державный, и святой! (…)Русь… Блестящий в вечном строе.Ей Петрополь — голова,Ты ей — сердце ретивое,Православная Москва!Чинный, строгий, многодумный,Он, суровый град Петра,Поли заботою разумнойИ стяжанием добра. (…)А она — Москва родная —В грудь России залегла (…)

Чутко уловив в петербургском антураже «Пира…» вполне московские черты, Бенедиктов этим и довольствуется. Ему, поэту новых поколений, хлопочущему не о том, о чем хлопотали поэты поколения — пушкинского, вполне достаточно нехитрой однозвучной переклички со стихами о празднующем примирение Петре; встроить мелодию своего стихотворения в многоголосый поэтический контрапункт ему не по силам. Поэтому, если какими-то дополнительными цитатными отзвуками и расцвечена вполне одномерная тональность его стилизованного под «славянофильство» стихотворения, то это отзвуки того же камертона, по которому настроен и основной звук. Камертона — пушкинского: строка «Град старинный, град упорный…» вполне узнаваема… Как будет узнаваем ее инвариант в стихах — тоже «московских»! — Федора Глинки, куда более талантливых, чем бенедиктовские, но «подвластных общему закону»:

Город чудный, город древний,Ты вместил в свои концыИ посады и деревни,И палаты и дворцы!Опоясан лентой пашен,Весь пестреешь ты в садах (…)Исполинскою рукоюТы, как хартия, развит,И над малою рекоюСтал велик и знаменит! (…)Кто, силач, возьмет в охапкуХолм Кремля-богатыря?Кто собьет златую шапкуУ Ивана-Звонаря?.. (…)Процветай же славой вечной,Город храмов и палат!Град срединный, град сердечный,Коренной России град!

В этой принципиальной однозаряженности, однополюсности, в сужении диапазона звучаний текста, откликающегося на призывный голос русской культуры, и было заключено отличие нового периода отечественной поэзии. Цветовая гамма блекнет, но черно-белый колер пока еще не празднует окончательную победу…

Еще через год (1839) Бенедиктов написал стихотворение «Тост», которое действительно звучит как тост на пушкинском «Пире…», что, видимо, входило в задачу автора, претендовавшего на роль прямого продолжателя пушкинского дела в послепушкинскую эпоху. Тем самым он еще дальше прокладывал дорогу для последующих вариаций на тему «Пира…». И прежде всего — для своей собственной вариации, знаменитого «Малого слова о Великом» (1855). В «Малом слове…» уже осознанно, с кропотливостью, придающей сочинению некоторый пародийный оттенок, воспроизводятся именно те «блоки» — тематические, ритмические, пафосные — «Пира…», которым была отведена роль опознавательных знаков нового канона: тема! флота, строительство Русского государства, Петр, русский простор, простосердечье, вопросительно-отрицательная конструкция синтаксиса, четырехстопный хорей с его отчетливым семантическим ореолом.

На Руси, немножко дикой,И не то чтоб очень встарь,Был на царстве Царь Великой:Ух, какой громадный царь!Тем же духом он являлся,Как и телом — исполин,Чудо-царь! — Петрой он звался,Алексеев был он сын. (…)Взял топор — и первый ботикОн устроил, сколотил,И родил тот ботик — флотик,Этот флотик — флот родил. (…)Царь вспылит, но вмиг почуетСилу истины живой,—И тебя он расцелуетЗа порыв правдивый твой.(…)Нет! Он бился под Азовом,Рыскал в поле с казаком. (…)Но спасает властелинаИ супруга своегоЧерна бровь — Екатерина,Катя чудная его(…) —

и так далее…

Пушкинский «Пир…» начал свое триумфальное шествие по отечественной литературе.

В творчестве Тютчева отклики на него играют роль не меньшую, если не большую, чем в творчестве Бенедиктова, и строятся по тем же законам, что и у последнего. Образ водной глади, плывущих по ней (и в данном случае — раздражающих поэта) пароходов, мысль о славянской шири и вольной всеохватности, сами собой начинают облекаться в «пироподобные» формы, как бы втягиваясь в мощное магнитное поле, излучаемое каноном:

Там, где горы, убегая,В светлой тянутся дали,Пресловутого ДунаяЛьются вечные струи(…)Все прошло, все взяли годы!Поддался и ты судьбе,О Дунай, и пароходыНынче рыщут по тебе.[88]

Тютчев не раз еще вступит в «гиперканонические» отношения с Пушкиным. То располагая свой текст на самой периферии пушкинской «ойкумены», ограничиваясь уважительным повторением приема (в «Плавании», «На Неве»). То — сознательно приближаясь к «центру», воспроизводя канон во всех его мельчайших подробностях. Так произошло со стихотворением «Небо бледно-голубое…» (1866), посвященным приезду в северную столицу датской принцессы Дагмары, невесты наследника престола (в будущем — Александра III). Понятно, что торжества в Петербурге — тема, «строго» закрепленная в русской лирике XIX столетия за «Пиром…»; отсюда — последовательное повторение его деталей в описаниях празднества:

Небо бледно-голубое Дышит светом и теплом И приветствует Петрополь Небывалым сентябрем.Воздух, полный теплой влаги, Зелень свежую поит И торжественные флаги Тихим веяньем струит.Блеск горячий солнце сеет Вдоль по невской глубине — Югом блещет, югом веет, И живется как во сне.Всё привольней, всё приветней Умаляющийся день, — И согрета негой летней Вечеров осенних тень.Ночью тихо пламенеют Разноцветные огни… Очарованные ночи, Очарованные дни.Словно строгий чин природы Уступил права свои Духу жизни и свободы, Вдохновениям любви.Словно, ввек ненарушимый, Был нарушен вечный строй И любившей и любимой Человеческой душой.В этом ласковом сиянье, В этом небе голубом Есть улыбка, есть сознанье, Есть сочувственный прием.И святое умиленье С благодатью чистых слез К нам сошло как откровенье И во всем отозвалось…Небывалое доселе Понял вещий наш народ, И Дагмарина неделя Перейдет из рода в род.

Еще раз: пространство «контекстной» культуры было организовано таким образом, что в нем иерархичность, масштаб, уровень, «табель о рангах» играют подчиненную роль; пространство это как бы децентрализовано и разомкнуто в будущее; множество образующих его текстов свободно пересекаются друг с другом, и нельзя твердо сказать, что сыграло решающую роль для рождения «Пира…»: державинская ли ода, рылеевская ли дума, розеновская ли идиллия. Нет «главенствующего» текста, на фоне которого остальные произведения осознаются как взаимосвязанные и вне которого ни одно из них не может осуществить свой смысл во всей его полноте.