У парадного подъезда - Александр Архангельский

Но, как бы ни были значимы все эти параллели, этот ритмический фон, нужно отдавать себе отчет, что он не сам по себе возник, что у него должна быть точка отсчета. Одна или несколько — «то другой вопрос; в связи с нашим сюжетом важно лишь, что поэты пушкинского круга (из приведенных примеров это особенно хорошо видно) в своих хореических стихах ориентировались на опыт автора стихотворения «Богине Невы» (1794) Михаила Никитича Муравьева.

Протекай спокойно, плавно,Горделивая Нева,Государей зданье славноИ тенисты острова!Ты с морями сочетаешьБурны росски озераИ с почтеньем обтекаешьПрах Великого Петра(…)Полон вечер твой прохлады —Берег движется толпой,Как волшебной серенадыГлас приносится волной.Ты велишь сойти туманам —Зыби кроет тонка тьма,И любовничьим обманамБлагосклонствуешь сама.В час, как смертных препроводишь,Утомленных счастьем их,Тонким паром ты восходишьНа поверхность вод своих.Быстрой бегом колесницыТы не давишь гладких вод,И сирены вкруг царицыПоспешают в хоровод.Въявь богиню благосклоннуЗрит восторженный пиит,Что проводит ночь бессонну,Опершися на гранит.

Стихотворение сразу вошло в интеллектуальный оборот эпохи. Строфу из него привел в своей «Прогулке в Академии Художеств» племянник и воспитанник Муравьева К. Батюшков. Он же неоднократно откликался на посвящение «Богине Невы» в своих стихах[83].

О том, насколько популярным было стихотворение Муравьева в литературной среде, свидетельствует множество перекличек с ним в поэзии начала XIX в. — от безымянного стихотворения «Берег» в «Вестнике Европы» (1802, ч. 5, № 19, с. 186–187):

После бури и волненья,Всех опасностей пути.Мореходцам нет сомненьяВ пристань мирную войти. (…)Есть ли ж взором открываютНа брегу друзей, родных,О блаженство! — восклицают,И летят в объятья их,—

до «Ночи в Ревеле» Вяземского (об этом стихотворении — ниже), общеизвестной отсылки в «Евгении Онегине»[84] («Как описал себя пиит…»), явственной цитаты в пушкинском «Доне», где стихи Муравьева едва ли не впервые обручены с думой Рылеева:

Блеща средь полей широких,Вон он льется!.. Здравствуй, Дон!От сынов твоих далекихЯ привез тебе поклон.Как прославленного брата,Реки знают тихий Дон;От Аракса и ЕвфратаЯ привез тебе поклон.Отдохнув от злой погони, Чуя родину свою,Пьют уже донские кониАрпачайскую струю.Приготовь же, Дон заветный,Для наездников лихихСок кипучий, искрометныйВиноградников твоих.[85]

Своим лирическим сюжетом М. Н. Муравьев словно бы задал, а ритмическим рисунком, как печатью, скрепил «алгоритм» простодушного стихотворения о великой столице, или ее создателе, или их потомках, где поэт воспевает воды реки, в которых равно отражены и дворцы, и городские парки, и встречи влюбленных. Всем строем своего высказывания он выражает дорогую для него мысль: так же, как для реки нет различия между «высоким» и «низким», между «зданьем» государя и «тенистыми островами», так нет этой разницы и для «чувствительного», сердечного человека. Он всему на свете со-радостен, сочувствен, соравен, даже самому Петру I; так же, как и Нева, которая «с почтеньем» обтекает «прах великого Петра».

Но и Муравьев — не последний в ряду «прецедентов». Точно такой же образ мира явлен (и облечен в четырехстопный хорей) в петербургском стихотворении Г. Р. Державина «Явление Аполлона и Дафны на Невском берегу» (1801–1808); с «Богиней Невы» трудно не соотнести эти строки:

(…)И соборы нежных музС нимфами поющи пляшут;Всплыв, Наяды сверх НевыПлещут воды; ветры машутАромат на их главы.Видел, Петрополь дивилсяКак прекрасной сей чете(…)

Равно как и трудно не сопоставить с вопросительно-отрицательной структурой пушкинского «Пира…» начало державинского творения, особенно если вспомнить, что под идиллическими масками Аполлона и Дафны Державин изобразил молодого Александра I с женой, вышедших на утреннюю прогулку вдоль державной набережной Невы:

По гранитному я брегуНевскому гулять ходил,Сладкую весенню негу.Благовонный воздух пил;Видел, как народ теснилсяВкруг одной младой четы,Луч с нее, блистая, лился.Как от солнца красоты.Кто, я думал в изумленье.Чудна двоица сия?Не богов ли вновь схожденьеВижу в ней на землю я?Вижу точно Аполлона!Вижу Дафну пред собой!Знать, сошедши с Геликона,Тешатся они Невой.

Велик соблазн пуститься в рассуждения о влиянии Муравьева на Державина и о том, что с помощью переклички с «Явлением Аполлона и Дафны…» Пушкин напомнил Николаю не только о примере Петра, но и о примере меланхолического Александра, — но это было бы слишком красиво, чтобы быть правдой. Правдой будет другое: если мы, зацепившись за отмеченную параллель, обратимся к действительному, «в последней инстанции» источнику большинства цитированных стихотворений, не исключая муравьевское, — к оде «На рождение в Севере порфирородного отрока». Именно в 1779 году Державиным было положено начало протяженному ряду стихотворений, которые по закону живого контекста сложились в сквозной цикл русской лирики. В державинской оде есть уже все, что обретет в дальнейшем репродуцируемые черты: и ритмический рисунок, и идеал русской открытости, домашности, чести и простоты, и тема царственного призвания и державной человечности:

(…) Отроча порфирородноВ царстве Северном рожден (…)Он вскричал, — и лир согласноЗвук разнесся в сей стране;Он простер лишь детски руки,Уж порфиру в руки брал;Раздались Громовы звуки,—И весь Север воссиял.(…) Гении к нему слетелиВ светлом облаке с небес;Каждый гений к колыбелиДар рожденному принес:Тот ему принес гром в рукиДля предбудущих побед;Тот художества, науки»Украшающие свет (…)Но последний, добродетельЗарождаючи в нем, рек:«Будь страстей своих владетель,Будь на троне человек!(…) Дар, всему полезный миру!Дар, добротам всем венец!Кто приемлет с-ним порфиру,Будет подданным отец!»«Будет — и Судьбы гласили,—Он монархам образец!»Лес и горы повторили:«Утешением сердец!»..

Можно отметить множество отдельных перекличек с этим стихотворением в поэзии начала века; причем перекличек, и учитывающих муравьевский и батюшковский опыт, и явственно повлиявших на Розена и Якубовича; вот только один пример;

Жизни быстрому теченьюВверил я свой легкий челн,И, склоненный к усыпленьюКолебаньем шумных волн,Руль и парус белоснежнойБогу радости отдал. (…)Вдруг челнок остановился,Кормчий мой как сон исчез…Где же странник очутился? —О Властители небес!Видно, гнев ваш правосуднойОпочил на сих местах:Здесь в пустыне многолюднойХлад зимы во всех сердцах;(…)Там Сирены поселились,Здесь Сатиров целой ряд(…)[86]

Ясно, что на протяжении долгих лет стихийно складывался канон стихотворения о русской сердечности, в котором изображения вольной стихии метафорически связаны со свободным движением душевной жизни частного человека, а легкое звучание хорея — с вольным дыханием жизни.

Но встает вопрос: почему явление сквозной переплетенности множества текстов возникло именно к концу 1820-х, почему долго вызревавшие условия для рождения «четырехстопного» хореического цикла не были использованы раньше, и только ли пушкинский гений тому причиной?

Общеизвестна мандельштамовская формула: цитата есть цикада, неумолкаемость ей свойственна. Цитирование — скрытое и явное — норма любой поэзии, пушкинской — в особенности.

Но цитация цитации рознь. Одно дело — перекидывать с ее помощью мостик, с «этого», «своего» берега культуры на «тот», другой ее берег, включая «цитируемый» фрагмент в оригинальный текст как элемент чужого, великого, но навсегда завершившегося духовного мира. И совсем другое — использовать ее как своеобразную дверцу в живое литературное пространство, где все со всем связано, все во все перетекает и все на все проецируется, ибо принадлежит длящемуся и единому духовному бытию.