У парадного подъезда - Александр Архангельский

Нет ни одного серьезного комментария к блоковской лирике, где не была бы отмечена явная, подчеркнутая соотнесенность этого стихотворения с художественным опытом пушкинского «Пира Петра Первого» (1835):

Что пирует царь великийВ Питербурге-городке?Отчего пальба и кликиИ эскадра на реке?Озарен ли честью новойРусской штык иль русской флаг?Побежден ли швед суровый?Мира ль просит грозный враг?

Иль в отъятый край у шведаПрибыл Брантов утлый бот,И пошел навстречу дедаВсей семьей наш юный флот,И воинственные внукиСтали в строй пред стариком,И раздался в честь НаукиПесен хор и пушек гром?

Годовщину ли ПолтавыТоржествует государь,День, как жизнь своей державыСпас от Карла русский царь?Родила ль Екатерина?Именинница ль она,Чудотворца-исполинаЧернобровая жена?

Нет! Он с подданным мирится;Виноватому винуОтпуская, веселится;Кружку пенит с ним одну;И в чело его цалует,Светел сердцем и лицом;И прощенье торжествует,Как победу над врагом.

Оттого-то шум и кликиВ Питербурге-городке,И пальба и гром музыкиИ эскадра на реке;Оттого-то в час веселыйЧаша царская полна,И Нева пальбой тяжелойДалеко потрясена.

Но дальше самоочевидной параллели почти никто не идет. Между тем перед нами — лишь два, пусть наиболее значимых, звена сквозной цепочки связанных между собою стихотворений самых разных русских поэтов, от «серьезных» лириков до авторов опереточных куплетов. Цепочки, берущей начало в XVIII веке и въяве демонстрирующей сущностное единство всей иерархической протяженности культурного пространства России на печелейном отрезке ее исторического бытия. Восстановить пропущенные звенья — значит не только реконструировать полноту смысла блоковской «отсылки» к Пушкину, но и — прежде всего — постичь некий важный механизм взаимодействия, взаимопереплетения всех сфер этого пространства.

Любое национальное культурное пространство живо лишь за счет разомкнутости границ образующих его текстов в ближайшие для них контексты: литературный, религиозный, политический, философский, биографический, бытовой. Можно даже сказать, что поле тяготения этого пространства образовано умножением смысла отдельного текста на бесконечное множество — значений сопредельных ему контекстов.

И все же — одно дело обычное «вживление» произведения в плоть культурной традиции, соотнесение его с исторической реальностью, включение в диалог с историей или политикой, и несколько иное — сознательное наложение его контуров на конкретный фон других произведений, как бы совмещение двух, трех, десяти… +n изображений в одно, объемное и беспрестанно углубляющееся. Отдельная реминисценция, раскавыченная цитата заслуживает быть отмеченной в затекстовом комментарии — и только; сама поэтика культурного контекста требует серьезных размышлений.

В этом отношении лучшей точки отсчёта, чем пушкинский «Пир…», не найти. Пушкин — гений контекста, заставлявший работать на себя все пласты входившей в его кругозор литературы и все уровни доступной его созерцанию и умозрению реальности, а стихотворение, о котором пойдет речь, сознательно соотносится с историческими и литературными прецедентами.

«Пиром…» (без подписи) открывался первый том «Современника» (1836). «Контекстная» природа стихотворения, его связь с политической жизнью России эпохи Николая I, была сразу осознана современниками «Современника». Л. И. Голенищев-Кутузов, как известно, записал в своем дневнике: «Пир в Петербурге повествует в гармоничнейших стихах о пире, устроенном Петром Великим не в честь победы и торжества, (…) но в честь прощения, оказанного им виноватым, которых он обнимает(…) сама идея стихотворения прекрасна, это урок, преподанный им нашему дорогому и августейшему владыке (…)»[69]. Заметим: из самого текста «Пира…» невозможно вывести, что это — урок; «имманентное» прочтение если и навело бы на мысль о декабристах, то подсказало бы другое слово: призыв, — Пушкин призывает царя вернуть сосланных в Сибирь.

Нет! Он с подданным мирится!Виноватому винуОтпуская, веселится;Кружку пенит с ним одну;И в чело его целует,Светел сердцем и лицом;И прощенье торжествует.Как победу над врагом.

Но Л. И. Голенищев-Кутузов, в полном соответствии с пушкинским замыслом, читает стихотворение на фоне Указа от 14 декабря 1835 года, косметически смягчавшего участь осужденных, и потому воспринимает его исторический сюжет не как указание на прецедент, не как аналогию, а как энтитезу.

Но это — лишь самый первый слой полемического подтекста, реализуемого через контекст. Был и более глубокий, внятный лишь ближайшему окружению поэта и — с долей вероятности — «адресату», Николаю I. В самом начале николаевского царствования Пушкин на себе испытал духоподъемное воздействие державной милости. Настроения поэта, его надежды и иллюзии после знаменитой аудиенции во дворце 1826 года полно освещены в литературе; я же обращу внимание лишь на одно обстоятельство. В день въезда «прощенного» поэта в Петербург «Московские ведомости» рассказывали о купеческом празднике в древней Москве, где государь пил «за здравие города и 240 музыкантов играли «Боже, царя храни»(…) в этот день москвичи (…) узнали «Высочайший Указ об уничтожении Особой канцелярии Министерства внутренних дел и преобразовании ее под начальством Генерал-адъютанта Бенкендорфа в III Отделение Собственной Его Императорского Величества Канцелярии с подчинением прямо Его Императорскому Величеству»[70]. Как не сопоставить эту ситуацию (пития «за здравие города» и резких политических послаблений) с тем, что сказано спустя 10 лет в «Пире…»; что звучит как горькое — чем радостнее тональность, тем горше смысл — напоминание о невыполненном предназначении, и вместе — как однозначное предпочтение «очеловеченной» воли государя самой государственной системе принятия решений?

Однако был и третий, неотделимый, от первых двух, но занимающий нас куда более, слой подтекста.

Внешне стихотворение выглядело политически благопристойным и вписывалось в традицию поэтических восторгов по адресу Петра, «вечного работника на троне», чей опыт в системе официально одобряемых аллюзий служил как бы идеальным прообразом николаевского царствования. Более того, стилизуя свой текст под речение простосердечного рассказчика, для которого в сочетании «Питербург-городок» нет тавтологии, а само название северной столицы восходит к немецкому «Петер» не прямо, а через опосредующую русификацию — «Питер», — Пушкин словно бы делал еще одну уступку вкусам царя, подчеркнуто предпочитавшего «простонародное» — «интеллектуальному». Но этот официозный фон лишь резче оттенял неофициальное содержание. Вряд ли Николай I не заметил этого, ибо он должен был помнить (также стилизованное под «народную песню») стихотворное прославление своей особы, — «Многолетие», созданное всего годом раньше «Пира…» и принадлежащее перу В. А. Жуковского, автора еще одной «народной песни» — «Боже, царя храни».

Многи лета, многи лета,Православный русский царь!Дружно, громко песня этаПелась прадедами встарь.

(…)С ней по целому полсветуИмя царское гремит.Ей повсюду отвечая,Мчится русское ура —От Кавказа до Алтая,От Амура до Днепра.С ней во дни Петровы шведуРусский путь загородил,И за Невскую победуДнем Полтавы отплатил.С ней во дни ЕкатериныСлавен стал наш русский штык(…)Прогреми ж до граней света,И по всем сердцам ударь,Наша песня (…)

Связь стихотворений «побежденного учителя» и «победителя-ученика» в особых доказательствах не нуждается: переходящие эпитеты (песня пелась «дружно, громко» — «Звучно с лодок раздаются /Песни дружные гребцов»), переходящие темы («шведу/ Русский путь загородил»; «русский штык» — «Иль в отъятый край у шведа…», «Русский штык иль русский флаг»), переходящие имена («во дни Екатерины» — «Родила ль Екатерина…»), не говоря уж о близости ритмического рисунка четырехстопного хорея, пронизанности русскими мотивами и пафосом сердечности («по всем сердцам ударь» — «светел сердцем»). Также не нуждается в доказательствах и контрастность «творческих намерений».

Единство и противоположность, родство и контраст, осуществляемые друг через друга — вот самоочевидный смысл пушкинской «реминисценции», работающей на раскрытие подтекста через контекст наравне с иными средствами, о которых речь шла выше. Но реминисценцией этой все отнюдь не ограничивается. Как смысл «Пира…» не сводится к сиюминутной полемике (она лишь «заземляет» его), так не исчерпываются и поэтические параллели антиномической парой «Многолетие» Жуковского — «Пир…» Пушкина. То, о чем пойдет речь ниже, — многократное отражение друг в друге целого ряда стихотворений, — само собою наводит на сравнение с системой зеркал в лабиринте, незаметно передающих по цепочке дневной свет и внезапно конденсирующих его в самой удаленной от источника освещения «точке».