Важнее, чем политика - Александр Архангельский

Александр Архангельский

Важнее, чем политика

Что важнее? Важнее – чего?

Мера современности – десятилетие. Каждые десять лет, случайно или закономерно, меняются общественные тренды; мы не можем угадать, куда и как развернется эпоха, но точно знаем, что слом, сдвиг, смещение обязательно произойдут. Если представить XX век в виде прямой, то на ней легко различимы десятилетние отрезки: болотно мерцающие нулевые, истерические десятые, кровавые двадцатые, безжалостные тридцатые, «сороковые-роковые», разоблачительные пятидесятые, романтически наивные шестидесятые, густая гниль семидесятых, восьмидесятые с их опасной энергетикой, девяностые, пылающие протуберанцами…

Сейчас мы снова – на границе. Между завершившейся эпохой Нулевых и не начавшимся периодом Десятых. Никто пока не знает, как сложится очередное десятилетие, но понятно, что оно окажется другим. История всегда идет в прямом эфире, без утренних повторов; вроде бы у власти – те же люди, продолжают действовать отлаженные ими механизмы, а жизнь уже свернула, поменяла вектор, и кто этого не поймет и не изменится, будет неизбежно отодвинут на обочину.

Так вот, в отличие от Девяностых, Десятые НЕ втянут миллионы обычных людей в переживание практической политики. А в отличие от Нулевых, они не усыпят страну. Протяжный сон, в котором, как тени наркотических кошмаров, проплывали всполохи Беслана, звучал узнаваемый чекистский юморок, слышалось шуршание денег и скрежет неостановимого распила, но все расплывалось, так и не успев сгуститься до состояния реальности, – этот сон уже закончился. Мы выпали из полуобморочного состояния, и, постепенно пробуждаясь, пытаемся понять: а где же мы?

А мы вот тут. Внутри рождающегося десятилетия.

В его пределах нам предстоит решать проблемы, накопившиеся в Нулевые. И завершить расплату по счетам, которые мы не оплатили в спешке Девяностых. Конечно, если не случится ничего непредвиденного. Какого-нибудь катастрофического спада, который все сметет и снова заставит бороться за существование. Или, наоборот, не выпадет внезапная удача, когда деньги снова потекут рекой и мы снова заляжем на бочок. И в который раз упустим шанс. Но если все пойдет умеренно-благополучно, без роскошества и без особой голодухи, – нам предстоит заняться скучными делами.

Управляющие будут долго расчищать завалы. Вокруг – изношенная советская инфраструктура; ее будет закорачивать все чаще, как Саяно-Шушенскую ГЭС, которая работала, работала, работала, пока в одну секунду не разорвалась; избытка средств при этом не предвидится. Политикам, хотят они того или не хотят, придется напряженно думать, как перезапустить демократические механизмы, вернуть конкуренцию, вовлечь молодежь в сознательное политическое делание, а не в нашистский постмодерн. Чтобы мягко высвободиться из электорального плена, когда исход выборов определяют те, кто в силу возраста и социального статуса навсегда прописаны в прошлом. Но, вопреки надеждам оппозиции, решать эти вопросы будут не толпы на улицах, а узкий слой активных людей – в открытых клубах и закрытых кабинетах.

Однако главная и самая трудная работа предстоит не хозяйственникам и не политикам. Она предстоит всем тем, кто работает в науке, в школе, в медиа, в искусстве, преподает в университетах, служит в крупных корпорациях, героически ведет своей малый бизнес или пишет книги по экономике. Им придется общими усилиями, идя на компромиссы, учитывая чужие мнения, заново сформировать национальную картину мира, которая важнее, чем политика, потому что именно она определяет жизненные установки, ценности, ориентиры. Даже в прагматичной экономике работают только такие модели, которые люди соглашаются считать своими. Если перед их глазами стоит образ общины, а вы их понуждаете к фермерству, то не надейтесь на успех столыпинского эксперимента; сначала поработайте с сознанием. Если деньги не являются мотивом, то, как ни повышай зарплату, производительность труда не вырастет. Поэтому начни с другого – с отношения людей к реальности. Если они увидят ее другими глазами, то и сделают в конце концов другой.

Как же сохранить неповторимые черты русского культурного и исторического опыта, но примирить массовое сознание с практиками XXI столетия? «Вольную волю» – с готовностью отвечать за свою собственную жизнь, не оглядываясь на государство? «Мысль семейную» – с рациональным и трезвым расчетом общественного договора? «Любовь к отеческим гробам» – с открытостью другим культурам и готовностью учиться на чужом примере? «Русскую удаль» – с умением ценить деньги? И так далее…

Этим занимается культура – та самая культура, при упоминании которой доктор Геббельс, по преданию, хватался за пистолет[1]. Речь не о культуре в узком смысле слова. Но в целом – о широкой сети общественных институтов, отвечающих за смыслы. От кино, театра, словесности – до средней школы и университета. Какую ценностную шкалу они сформируют, как поработают с массовым сознанием? От этого зависит многое. Если не все.

Включая, между прочим, и политику. Она ведь тоже – сплошное следствие культурных установок, овеществленная картина мира, которую носит в своем подсознании и избиратель, и политик. Если в этой картине гражданская ответственность за результаты выборов занимает низовое место, стремление самостоятельно определять свою судьбу – последнее, а равнодушная готовность отдаваться воле власти – первое, не стоит удивляться превращению парламента в машину для голосования. Политтехнологии играют некоторую роль, равно как подтасовки и силовое давление на суды, но если бы в сознании большинства людей жила другая картина мира, не прошли бы никакие технологии и подтасовки.

Если в терминах культуры описывать происходящее сегодня – выяснится, что мы живем в опасном промежутке между массовой архаикой и штучным авангардом. Архаичны в массе своей производства; во многие из них никто не вкладывался, потому что это не газ или нефть – вложения окупятся не скоро, а если через пять лет завод отберут, никто тебе затраты не вернет, остается эксплуатировать морально устаревшее оборудование до полного износа. Архаична Академия наук. Архаична политическая модель ручного управления, как ни прикрывай ее демократическими атрибутами. И всю эту архаику по большей части поздно обновлять; она такая, какая уж есть. Отменить можно, заново создать другое производство, иную политическую систему – можно, а эту изменить уже нельзя. Необходимо решить, что из архаического прошлого останется с нами, потому что это важно, имеет большой символический смысл (скажем, Академия наук), а что незаметно уйдет в никуда. Но переделывать и обновлять – поздно.

А все сколько-нибудь заметные решения власти и бизнеса – авангардны. Потому что авангард гораздо проще и дешевле, чем модерн. Модернизировать – значит обновлять существующее. Несовершенное, однако поправимое. Авангард же перепрыгивает через сегодняшний день как через препятствие. Чтобы сразу оказаться там, где смелым замыслам не помешают – косная традиция, отсталая практика, изношенные технологии, привычки обывателя. Академия наук – архаика, а Сколково – типичный авангард. Идеальная модель продвинутой науки, порождающей новые производства. И пермский эксперимент прорыва экономики через культуру[2] – тоже авангард. Там никто и ничего не модернизирует; там идет речь о взрывной энергетике нового, о создании беспрецедентного.

Когда цивилизациям приходится выбирать архаику? Когда всем ясно, что из колеи уже не выскочишь, а колея прямиком ведет в пропасть. Тогда уж лучше, выражаясь языком Карамзина, «подолее постоять» и никуда не двигаться. А когда неизбежна ставка на авангард как на тотальный метод исправления реальности? Тогда, когда мы выносим приговор: все сгнило окончательно. Прыжком вперед, пока не поздно; ничего не спасаем, ничего не берем с собой, а кто оглянется на прошлое, станет соляным столпом.

Но если нет никакого промежутка, и реальность, как на распорках, растянута между двумя полюсами, архаики и авангарда, то страна может не выдержать натяжения. Конечно, многое упирается в управленческие решения, в существующий расклад политических сил, в экономическую ситуацию. Но никакая экономика, политика, тем более система управления, не переменится без перемен в сознании. Без обновленной, но не разрывающей с традицией ценностной шкалы. Поэтому пока не поздно нужно продумывать, проговаривать объемную картину мира, свободную от комплексов архаики и авангардного горения; нам жизненно нужен модерн.

Вообще же, смена многих установок началась; происходит зарождение иного взгляда на мир, себя, другого; пусть преимущественно в крупных городах и очень медленно. На политические митинги протеста собираются сотни, в лучшем случае тысячи, причем одни и те же; на них молодых не заманишь. А волонтерские проекты – развиваются. Отклик на призыв помочь инвалидам, старикам, просто так, не за деньги поучаствовать в хорошем деле, становится все более быстрым, все более широким. Идея толерантности перестает казаться чем-то далеким, абстрактным; для продвинутой молодежи быть толерантным – значит, проявлять неформальный интерес к чужому опыту[3]. Вызовы времени заставляют следующее поколение меняться, а старших – преодолевая себя – отказываться от привычки к прежнему.