Важнее, чем политика - Александр Архангельский

Голоса из зала – закругляться никто не спешит. Екатерина Иванова. Когда зашла речь о том, будет ли принят роман на Западе, я вспомнила свою первую реакцию. Вот, подумала я, наконец-то вышла русская книга, в которой звучит та же интонация, что в лучших немецких современных книгах. Какая-то чистая и серьезная. И в то же время, читая, я думала: если бы речь шла о русском герое и русской истории, наверное, роман не был бы воспринят, нет пророка в своем отечестве. А как вы считаете, если бы в центре романа, серьезного, заставляющего задуматься, повернуться, что-то осмыслить, стоял русский «святой», благородный герой, не побоялись бы мы любить его?

Людмила Улицкая (стоически). Я, как и Вы, буду счастлива, когда такой роман появится. Мне очень понравилась вышедшая несколько лет назад книжка Майи Кучерской «Современный патерик». Второй ее роман «Бог дождя», казалось бы, на том же материале, со схожей проблематикой, меня разочаровал. Он показался мне робким и не пробивающим потолка, потому что ждешь, что вот-вот сейчас произойдет такое… и не происходит. Ну, будем надеяться, придет кто-то новый, напишет, может этот кто-то здесь сидит.

Голос из зала. Сергей Санович. Рассказывая о последних 20–30 годах жизни своего героя, вы почти ничего не говорите об окружающем его историческом контексте; при том, что ваш герой – европейский еврей и священник. Мне-то казалось, что он должен был интересоваться политическими обстоятельствами. Я понимаю, что многие люди, может быть, и вы к ним относитесь, считают эти обстоятельства преходящими, второстепенными, но я-то спрашиваю не о вас, а о вашем герое: он правда абстрагировался от истории?

Людмила Улицкая (терпеливо). Его это очень интересовало, он в политике разбирался, и у него было свое мнение по любому поводу, но в практике жизни как это выражалось? Он служил в арабской церкви, будучи евреем. Достаточно сложные времена, канун Шестидневной войны; они, впрочем, в некотором смысле были немного менее напряженными, чем сейчас. И еврей Даниэль на одном престоле с арабами служит литургию. Этот поступок можно рассматривать как аполитичный, а можно и как политически окрашенный. Он ведь очень переживал из-за Шестидневной войны, для него было чрезвычайно важно, чтобы Израиль выжил.

Другое дело, что после победы он говорил вопреки всеобщему восторгу израильтян: «Они не понимают, какие горящие угли на себя сейчас высыпают», – потому что знал, что за все придется расплатиться, что на будущее сделан очень плохой задел. И думаю, что недавняя Ливанская война бесконечно его огорчила бы. По крайней мере, насколько я его себе представляю. Огорчила бы не поражением (хотя это первая война, в которой Израиль потерпел поражение), а непродуманностью и безумным количеством ошибок, совершенных израильскими военными и политиками. Разумеется, он мыслил в категориях, далеко выходящих за рамки сиюминутности, но все таки он был полностью включен в социум, в окружающую жизнь, и надмирность ему не была свойственна.

Голос из зала, снова студенческий. Вера Анисимова, МГИМО. Людмила Евгеньевна, с какими идеями главного героя вы солидарны и с какими нет?

Людмила Улицкая. Не умею ответить. Я просто его очень люблю. И даже те поступки, которые меня удивляли и казались мне резкими, я их все равно готова была принять, потому что всегда понимала, почему он поступил так, а не иначе. Он сам был человек приемлющий, принимал людей такими, какие они есть, и у меня по отношению к нему тоже такое чувство. То, что он делал – правильно. А если мне это кажется неправильным, значит, я чего-то не понимаю.

Голос из зала. Ольга Гаврилова. Как Вы считаете, насколько осуществимы идеи Даниэля в нашем российском обществе, здесь и сейчас?

Людмила Улицкая. Думаю, что они абсолютно неосуществимы ни в нашем, ни в каком другом обществе, но мы можем выжить в этой страшной истории, только если будем верить, что такой шанс есть. Помнить о нем, держать в голове. Может быть, в этом притягательность фигуры Даниэля: он действовал вопреки логике победителя, но делал все что мог. Эта жизненная тактика (или скорее стратегия?) не уникальна, я, слава Богу, все чаще с ней встречаюсь. У нас у всех сложилось в последнее время ощущение: то, чем мы занимаемся, обречено на поражение, но будем это делать; какая-то очень большая война уже проиграна, но мои позиции определены, и я буду стоять на них до конца.

Ведущий, ловко используя повод подвести черту. Дорогие друзья, на этих прекрасных словах мы завершаем сегодняшний вечер. (Все думают, что ведущий сейчас попрощается, но не тут-то было). Завершился какой-то мучительный этап в нашей жизни и назревает новый. Он будет напрямую связан с тем, сможем ли мы в самих себе заново открыть простые человеческие ценности, связав их с ежедневной обыденной деятельностью. Если получится, мы проскочим. Если не получится, дело будет плохо. Именно в таком, особом смысле мы говорим, что есть вещи, которые важнее, чем политика. Политика может ставить какие-то важные цели. Но если они не совмещены с ценностями, которые люди носят в себе, ничего не получается. Книга Улицкой «Даниэль Штайн. Переводчик» не случайно вызвала такой колоссальный отклик… тут, сгорая от стыда и закрывая глаза от ужаса, я начну говорить вещи, которых 20 назад сам от себя услышать не ожидал. Было время, когда литературу рассматривали с точки зрения жизненной практики. Преподаватели, сидящие в этом зале, прекрасно помнят эти времена. Тогда мечталось: ну когда же люди научатся говорить про главное: про эстетику, про творческие смыслы. Научились. И совершенно разучились говорить про то, что за книгами стоит, разучились говорить про ту суровую жизнь, которую высокая культура бросила на произвол судьбы, уйдя в словесный эксперимент, спрятавшись за игрой в бисер.

Роман Улицкой в этом смысле невероятно важное явление: он, с одной стороны, разрушает стену между жизнью и литературой, а с другой – заново ее создает. Тот, кто читал книгу, прекрасно помнит письма автора, адресованные ее подруге Костюкович. В них сначала сказано о том, что Людмила Улицкая собиралась написать документальную книгу, но вопреки замыслу написала художественную. Затем – о том, что все-таки это художество особого рода, прямо восходящее к реальности. Весь ее писательский кабинет завален биографическими справочниками, документами эпохи… А в конце концов признается, что все герои вымышлены, не такой была Хильда, не таким был сам Даниэль.

Балансирование на грани между жизнью и литературой, между вымыслом, замыслом и живым потоком жизни, мне кажется, вещь удивительная и редкая в современной литературе. Так же как редок роман о положительном герое. И то, что Улицкая решилась разрушить сразу два стереотипа нынешней словесности, – прямое следствие ее метафизического выбора: время проверять краеугольные камни.

Евгений Гришковец: Следы на мне

Время действия: поздняя осень на переходе к зиме. Евгений Гришковец находится на пике славы; в зале на 600 мест яблоку негде упасть. Встреча задерживается на час: пунктуальный Гришковец тут ни при чем, ему в график по ошибке поставили более позднее время.

Встречу открывает научный руководитель Вышки Евгений Григорьевич Ясин; он обращается к студентам – своим, и не только своим.

«Должно начаться нравственное возрождение, возрождение культуры, чтобы такие общечеловеческие ценности, как честь, порядочность, гуманность – вернули себе цену. Ваша сознательная жизнь началась в период, исторически важный, когда Россия переживала трудные реформы, но в то же время неизбежно опасный, когда все действовали по закону джунглей, торжествовал социальный цинизм. Конечно, все равно реформы надо было делать. Но после того как они произошли, уже и олигархов победили, а бюрократов победить пока не удается, – нужно делать все, чтобы нравственные ценности снова вошли в оборот. Проникли в образование и воспитание, в повседневную жизнь, не исключая бизнес».

А потом начинается разговор – так непохожий на беседу с Людмилой Улицкой; разбегающийся, вольный, чуть расслабленный, как будто от классической симфонии мы перешли к джазу. И сквозной образ этой встречи подсказан названием только что вышедшей книжки Гришковца «Следы на мне». Не краеугольные камни, а легкие следы.

Ведущий/Александр Архангельский. Меня слышно в последнем ряду? В советских фильмах Владимир Ильич Ленин замечательно выступает перед огромными аудиториями. Все волнуются, напряженно слушают и бурно реагируют. Но если вы читали мемуары участников тех далеких событий, то знаете, что дальше пятого-шестого ряда никто ничего не слышал. Все воспринимали не слова, а энергетику вождя; поэтому он так бурно размахивал руками, бодро двигался по сцене, закладывал пальцы за лацканы пиджака… Но мы, в отличие от Ленина и Троцкого, имеем микрофон, так что можем обойтись без внешних эффектов.