Важнее, чем политика - Александр Архангельский

Ведущий/Александр Архангельский. Меня слышно в последнем ряду? В советских фильмах Владимир Ильич Ленин замечательно выступает перед огромными аудиториями. Все волнуются, напряженно слушают и бурно реагируют. Но если вы читали мемуары участников тех далеких событий, то знаете, что дальше пятого-шестого ряда никто ничего не слышал. Все воспринимали не слова, а энергетику вождя; поэтому он так бурно размахивал руками, бодро двигался по сцене, закладывал пальцы за лацканы пиджака… Но мы, в отличие от Ленина и Троцкого, имеем микрофон, так что можем обойтись без внешних эффектов.

Бывают эпохи, когда культура отходит на второй план. Если люди вынуждены вести борьбу за выживание. Или наоборот, сражаются за большие куски. В 70-е с красивыми девушками знакомились в книжных магазинах. В 90-е девушки исчезли за темными стеклами «Мерседесов». В последнее десятилетие ситуация опять переменилась; вы сами это видите. На интеллектуальных ярмарках «Non fiction», на любых фестивалях, театральных, киношных, модные молодые люди. Значит, центр тяжести сам смещается, причем, без всяких усилий с нашей стороны. Но если мы не воспользуемся шансом, который предоставляет время, не попытаемся выйти на разговор о ключевых проблемах жизни, значит, грош нам цена.

Нынешней осенью совпали юбилеи, так или иначе связанные с судьбой русской культуры, с судьбой русской цивилизации. Через месяц мы будем отмечать девяностолетие Октябрьского переворота. То, что за ним последовало, вытолкнуло нас из мировой истории (за исключением, пожалуй что, Отечественной войны), на целое столетие изъяло из мирового контекста. Осенью 1922-го, 85 лет назад, на «философском пароходе» за границу выслали выдающихся интеллектуалов. Чем спасли им жизнь, но обескровили культуру… С этим трагическим юбилеем напрямую связана другая дата – семидесятилетие 1937-го, Большого Террора. А с ней, по принципу зеркальности, как вход и выход, как начало и конец – пятидесятилетие издания романа «Доктор Живаго». 23 ноября 1957 года случилось то, чего в советской литературе не было и быть не могло. После 1929 года ни один писатель не печатал неподцензурные тексты за пределами Советского Союза. Пастернак переломил традицию. Сам, своими руками отдал рукопись на Запад. И тем самым начал разрушать «железный» занавес. Литература оказалась первой на пути к свободе. А ценности свободы, слава Тебе, Господи, никто не отменил. Хотя многие и пробовали.

Вообще, нужно понимать, что происходило с русской культурой в ХХ веке. Чудо, что у нас есть большие писатели, большие режиссеры, большие артисты. Потому что в первой половине века людей наиболее сильных, наиболее талантливых и самостоятельных выдавливали за пределы отечества. Оставшихся загнали за можай. А в 1970-е годы создали условия, чтобы они уезжали сами. То, что в этой обескровленной культурной ситуации культура постоянно самовоспроизводилась – невероятно.

Я надеюсь, что сегодняшняя встреча – одно из ответвлений самой настоящей живой русской культуры. Мы, современники, не должны давать оценки тем, с кем живем рядом. Непонятно, большие они писатели или небольшие. Все это потом определится, когда-нибудь, спустя десятилетия. Но мы точно можем знать, что есть живая культура и есть культура мертвая. Евгений Гришковец вошел в наше сознание именно как представитель живого начала. Живого, естественного, непредвзятого. Вам слово, Евгений.

Евгений Гришковец. Я заранее рад этой встрече, потому что она проходит в университете. Сам я из университетской среды. У меня и мама, и папа преподаватели. Папа преподавал экономику, научную организацию труда. И всегда говорил: я преподаю то, чего в стране нет. А мама – теплотехнику и теплодинамику. Я помню, как у нас дома лежали схемы водяного пара. Это было завораживающее зрелище… И бабушка с дедушкой когда-то закончили Томский университет, были биологами. С детства меня водили в университет. И самым главным в жизни праздником стал для меня тот день, когда я прочел свою фамилию и имя в списках зачисленных на первый курс филологического факультета. Я учился на первом курсе, не получал образование, а именно учился. Все, что мне преподавалось, я запоминал почти наизусть.

Впрочем, у меня был один-единственный год такого настоящего счастливого студенчества, потому что после первого курса меня забрали служить. А когда я вернулся… Во-первых, я уходил из одной страны, в 1985 году, вернулся в 1988-м – в совершенно другую. Ну и сам я был уже не таким юным. Уже задавался какими-то другими вопросами. Но все равно это было прекрасное время. Потому что пока вы еще учитесь, вами занимаются. Потом вряд ли кто-то найдет время, чтобы заниматься вами всерьез.

Оглядываясь на университетскую юность, ты понимаешь, что счастливее, чем тогда, уже не будешь. И значит, можешь не суетиться.

Вот ваш проект называется «Важнее, чем политика». А что важнее, чем политика (которой я никогда не занимался и заниматься не буду)? Жизнь живая!

Евгений Ясин (робко). Мы имели в виду – культура.

Евгений Гришковец (продолжает начатую мысль, следуя внутренней логике). Политика для меня вещь совершенно непонятная. Скажу об этом, и больше о политике ни слова. Удивительные люди, которые занимаются политикой: они полагают, что знают, как нужно жить другим. А я не знаю, как жить мне. Поэтому для меня таинственное совершенно занятие – политика.

А теперь (берет в свои руки бразды ведения) я бы хотел получить вопросы, на которые бы мог ответить именно я, а не кто-то другой. Что вам не вообще интересно, а интересно от меня? Пожалуйста, первый вопрос.

Голос из зала. Девический. Адресованный только Гришковцу. Скажите о сокровенном.

Евгений Гришковец (несколько опешив, но быстро справившись с растерянностью). О сокровенном? Вот это вопрос. А что вы считаете сокровенным?

Голос из зала. Все тот же. Что у вас накопилось? Что бы вы хотели написать нам… для нас?

Евгений Гришковец (с веселым раздражением). Кому-то я пишу письма или даю интервью. А книжки я пишу сам по себе, сам для себя. Ради чего? Чтобы придать жизни форму и тем самым с собой разобраться. В потоке событий, даже в наших собственных воспоминаниях, нет ни сюжета ни фабулы. А в книжке появляется композиция; она помогает увидеть целое. Поэтому любая книга или спектакль – это всегда кризис и выход из него. Вход в кризис – замысел, который заставляет тебя мучиться, выход из кризиса – завершение книги, ее выпуск. Или премьера спектакля. Второй вопрос. Про «накопилось». Если накопилось – я раз, и пишу в ЖЖ. Или иду к друзьям. Выпили, поговорили, разошлись. А с книжкой совсем по-другому…

Голос из зала. Александр Панченко, выпускник МГУ. Евгений Валерьевич, вы работаете в абсолютно разных жанрах, от музыки до литературы, от литературы до театра. Почему так происходит, почему вы используете такое количество жанров? Это попытка реализовать себя во всем, попробовать все, или есть одна какая-то идея, которая объединяет все?

Евгений Гришковец. Что значит – попробовать себя в разных жанрах? Я, например, неплохо катаюсь на коньках. Лучше, чем многие. Я даже в хоккей играл. Правда, катался с клюшкой, а не с женщиной. Но я не пробовал себя в телевизионных «Танцах на льду» и не желаю. Я когда-то пробовал себя в поэзии, но это были очень юношеские стихи. Их нет. Ни одного листочка со стихами не сохранилось. Самое страшное, что я их помню, я их забыть, черт возьми, не могу. Как бы стереть их… Так стыдно вспоминать.

Нет, я не пробую себя. Я реализуюсь – в нескольких направлениях, когда этого требует замысел. Скажем, когда-то я профессионально занимался пантомимой и представить себе не мог, что когда-нибудь на сцене заговорю. Я полагал, что у меня неподходящий голос, к тому же я картавлю. Потом заговорил. Потом познакомился с группой «Бигуди». При том, что я не музыкант, не сочиняю музыку, музыка во мне не звучит. Я ее только слушаю и принимаю. Ровно за день до прихода замысла романа «Рубашка» я думал, что буду всегда исключительно театральным человеком. Потом пришел замысел, и планы отменились. Был у меня телевизионный опыт (при том, что телевидение – это не искусство; по телевизору можно показать произведение искусства, но телевизионного продукта, который стал бы фактом искусства, я не представляю). Осуществил свой замысел – и уже два года как о телевизоре не думаю. Нету у меня таких захватнических или колонизаторских желаний.

Что есть? Есть желание написать такую книгу, которую сам бы хотел прочесть, или сделать такой спектакль, который сам бы хотел увидеть. То есть я реализуюсь только в тех сферах, где меня чужое устраивает не до конца…