Важнее, чем политика - Александр Архангельский

Что есть? Есть желание написать такую книгу, которую сам бы хотел прочесть, или сделать такой спектакль, который сам бы хотел увидеть. То есть я реализуюсь только в тех сферах, где меня чужое устраивает не до конца…

Голос из зала. Евгений Валерьевич, насколько профессия актера в России – свободная?

Евгений Гришковец (насмешливо). Актер вообще самая свободная профессия. Самая свободная от ответственности. Ты снимаешься в фильме, участвуешь в создании произведения, которое как целое не представляешь. Режиссер, пригласивший тебя, несет ответственность за все, а ты можешь вот так попробовать, вот эдак. Не понравилось – переснимем. Кино получилось плохое – претензии не ко мне. Это очень счастливая профессия, актер. И она совершенно свободная. Невозможно представить, чтобы государственный каток двинулся на артиста. Да ну что вы, артистов все любят! Это писателей могут… Но писателей сейчас тоже не трогают… Чтобы писателя начать как-то ограничивать, это же надо сначала его почитать… Так что литература теперь тоже очень свободное дело.

Голос из зала. Если исходить из того, что нужно развиваться не только автору, но и зрителю, как, на ваш взгляд, должен эволюционировать современный зритель? Кто ваш идеальный зритель?

Евгений Гришковец (ловко). Идеальный зритель – это человек, который купил билет. (Ведущий решает вдруг вставить слово: «Здесь не идеальные зрители, потому что билеты мы не продавали». Гришковец: «А тут и не спектакль происходит. А такой неравноправный диалог»).

Голос из зала. Даже если не видеть, кто спрашивает, гендерную характеристику можно дать безошибочно. Что такое подвиг писателя и что такое любовь?

Евгений Гришковец. Хм. Подвиг писателя – не знаю что такое. Что такое подвиг разведчика – знаю. Результат чьей-то халатности, или глупости, или предательства. Иначе бы подвиг совершать было не нужно. А подвиг писателя? Это же такой приятный труд, домашний, неспешный, элегантный. Если писатель известный, труд еще и хорошо оплачивается. Правда, писатель, которому не нравится писать, совершает подвиг трудолюбия. Но не об этом же вы меня спросили, правда?

А что такое любовь? Это самое нерациональное, что есть. Самое бессмысленное, и потому такое всепоглощающее. Как музыка, понимаете? Бессмысленное и всепроникающее.

Голос из зала. Неожиданный вопрос. Вы не могли бы рассказать подробнее о культурном переломе конца 1980-х и начала 1990-х в стране и в своей жизни?

Евгений Гришковец. Нет, не могу. Не могу совсем. Перелом, о котором вы спросили, случился, когда я служил далеко, на Тихом океане; этот перелом начал ломаться без меня, без моего участия. А потом я пришел, и меня самого переломило этим переломом. Вы помните фильм «Асса»? Помните. С одной стороны, там погибает Бананан, такой странный, который всякие штучки забавные делает и, в общем, ни во что не лезет. С другой – в конце появляется Цой. Он поет: «Перемен требуют наши сердца». И по замыслу автора песня сулит что-то такое позитивное, дающее надежду. А мне в тот год было страшно грустно. Вот этих Банананов перелом не то что переломил, он их перемолол, стер, их не осталось совсем. Странные, бессмысленные и даже ничего не желающие воплотить в живописи, в скульптуре или в литературе люди, которые жили какими-то такими интуициями… Их было жалко; я сам, наверное, хотел быть таким; в их мире было очень уютно и безответственно прекрасно… И вдруг я понял, что не надо. И стал другим. (Ведущий, любопытствуя. Каким? Евгений Гришковец, философски. Ну, не таким как там. А вот таким. – Показывает на себя.)

Голос из зала. В одной из своих книг вы говорите о том, что такое образ родного города. Что такое для вас ваш родной город, и что такое для вас Москва?

Евгений Гришковец. У меня прекрасные отношения с Москвой. Потому что я в ней не живу. У меня здесь все время есть дела, и этих дел много. Но нет никаких коммунальных проблем.

Впрочем, я помню свои первые, давние уже, ощущения от Москвы. Чего больше всего боится свежий приезжий провинциал? Тот, который в Москве проездом находится или приехал на экскурсию по музеям? Больше всего приезжий провинциал боится в Москве выглядеть как приезжий. Он осторожно ходит по Тверской, спускается в метро и не понимает, что находится среди таких же приезжих, которые смотрят на него и думают: «А интересно, он приезжий или москвич?» Когда приезжий берет такси и ему называет нечеловеческую сумму тоже приезжий таксист, он на нее соглашается, чтобы не выглядеть приезжим дураком. Я помню это свое ощущение Москвы. Оно было очень тяжелым.

В родном городе ты живешь почти автоматически. В Кемерово я ездил в университет, садился в замерзший троллейбус, засыпал и просыпался ровно за одну остановку, хотя не слышал ничего. А приезжий человек в Москве – не может фильтровать информацию. Он видит все, от трещин на асфальте до реклам, машин, людей. И от этого страшно устает. И еще он боится заблудиться, опоздать, быть неправильно понятым. Изнурительная жизнь… Но потом приезжий привыкает, у него появляются свои маршруты, десяток друзей, три десятка знакомых, он говорит: «Хоп!» – и в городе отныне можно жить.

(Неожиданно сентиментально подытоживает.) Мне было приятно отвечать на этот вопрос. Спасибо.

Голос из зала. Вероника. Меня, честно говоря, в начале вашего выступления поразила одна фраза о том, что в современной России у писателя, в общем-то, нет ответственности перед тем, кто его читает…

Евгений Гришковец (быстрее, чем отбивают шарик в пинг-понге). Я такого не говорил.

Вероника, еще быстрее. Когда вы начинаете новую книгу, вами движет только желание передать свои чувства, высказать наболевшее, или есть желание сделать лучше мир, людей?

Евгений Гришковец (с неожиданным ехидством). Спасибо большое за заботу. Когда я начинаю писать книгу, мне кажется, что вот, она выйдет, и мне от этого станет лучше, и что-то в мире изменится. Серьезно говорю, без малейшей иронии. Хотя, казалось бы, заранее знаю: конечно же, не станет. И когда спектакль делаю – ровно то же самое.

Голос из зала. Чем отличаются иностранные зрители от российских?

Евгений Гришковец. Я много играю в тех странах, где меня перевели. Это в основном немецкоязычные страны и Франция. Хорошая там публика, что говорить. Мобильные телефоны всегда выключают, приходят в театр вовремя, вовремя уходят. Правда, немцы, хотя и выключают телефоны, но очень сморкаются во время спектакля. И сморкаются не так как мы, не тихонько, а очень серьезно… Хуже всего швейцарская публика; принимали хорошо, но я кожей чувствовал, что в них настолько мало жизни, и они настолько ее из меня тянут, что мне не хочется для них играть. Кожей ощущал в Швейцарии, что здесь история давно уже закончилась. Представьте город Цюрих. В нем часов намного больше, чем людей. Среди гор, возле озера, стоят одни только банки, а страна при них как декорация. Нет, мне интересней играть здесь, в России. Хотя мобильные не выключают.

Как назло, у кого-то звонит телефон.

Голос из зала. Ольга Челебаева, студентка. Когда-то я купила вашу книгу рассказов «Город». Начала читать. Первый рассказ меня поразил. Там описывается, как человек со стаканом чая идет по поезду. На втором рассказе я поняла, что слишком обнажается душа. Где-то рассказе на четвертом мне показалось, что я вообще голая стою, и это неприятно. Книгу дочитать я не смогла. У вас слишком много обнаженки, я говорю про душевную обнаженку, и она чаще всего плохо заканчивается. Точнее, какая-то она невеселая. Как вам с этим живется?

По залу ползет смешок.

Евгений Гришковец. Спасибо. Послушали бы вас критики, которые пишут обо мне как о самом розовом и самом позитивном писателе… Мне представляется, что я не очень обнажаюсь. Просто вы такая чувствительная, и это прекрасно. А вам не хочется обнажаться вместе со мной, поэтому вам грустно.

Смешок перерастает в смех. Гришковец весьма доволен.

Голос из зала. Калининград, где вы живете постоянно – не самый большой город в России, а вы человек, известный на всю страну. Как вы себя ощущаете в таком городе, где все вас видят, все узнают, и часто ли люди вмешиваются в привычный ход вашей жизни?